Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Да, в общем-то, ничем, разве что…

— Что?

— Ну так вот, то, что вы говорите, наверняка верно.

— Только…

— Только досадно, что это вы говорите.

— Почему?

Он так бы и задушил меня; я медленно процедила:

— Это не ваша вина, заметьте, что у вас такая рожа. Что за рожа! Когда видишь вашу рожу, доверия не испытываешь.

Он выпихнул меня в коридор и захлопнул дверь своей комнаты, а потом запер ее на ключ. Когда на следующий день он уехал, со мной он не попрощался. Ты обо мне еще услышишь, сказал он Жану. Не прошло и месяца, как какой-то мужчина, не назвавший своего имени, передал моему кузену письмо на семи страницах. Венсан установил связь с потрясающими, очень надежными людьми, с одним в Тулузе и другим в Арьеже, оба занимаются тем, что переводят (цитирую) тех, кто не желает оставаться рабами, в лагерь свободных людей. Венсан говорил им о Жане, все могло устроиться очень быстро, но Жан должен приехать к нему в свободную зону, в Роз, как можно скорее. Я боролась, как могла, с этим потоком соблазнов, пуская в ход свое оружие: любовь, насмешки, снова любовь и снова насмешки. Но благодаря Венсану Бушару Жан обнаружил, что вообще-то ему скучно в Наре. Он выждал две недели, прежде чем дать ответ. И когда в конце концов написал на почтовой открытке: «Согласен прогуляться за город», мне всюду в темноте мерещились блестящие глаза этой собаки Бушара, которые торжествующе пялились на меня.

Война теперь в Наре, в Мурлосе, в Пиньон-Блане — везде. В полях вместо ржи и кукурузы растет хлопок, мне говорят, что это хлопок, но я вижу только снег, который тает на глазах, а земля, проступающая из-под него, красна как кровь. На дне траншей, расположенных, точно ряды парт, спят солдаты с открытыми глазами, они черные, как Акибу Карабан и негры из американских романов Жана, я кричу им: проснитесь, война! — они не шевелятся, чей-то голос шепчет: они мертвы, голос становится громче, отзывается эхом. Они мертвы, они мертвы. И тут чудесным образом на красной земле расстилаются большим ковром зеленые английские луга, я вижу Тэсс из рода д’Эрбервилей, она похожа на Жана, у нее его фиалковые глаза, она идет большими шагами, беспрестанно оборачиваясь, позади нее — ее кузен, он тоже торопится. На Тэсс розовый хлопчатобумажный капор, на кузене — белые брюки Венсана Бушара, он задыхается, у него язык на плече — нескончаемая, сумасшедшая гонка. Тэсс теряет шляпу, Венсан уже почти нагнал ее, но на их месте появляется человек из моих кошмаров, он возникает из осоки, в своих сапогах и со стертым лицом, идет вперед, и пейзаж снова меняется: опять кровавая земля, изрытая траншеями, и неподвижные негры с остекленевшими, пустыми глазами. Один из них еще шевелится, человек из осоки подходит к нему, негр — это лошадь, это Свара, лежащая на спине, подогнув передние ноги, ее голова мечется справа налево, ей больно.

— Нина, проснись!

Папа стоит возле меня, треплет меня по щеке, вырывая из сна.

— Что, папа?

— Свара.

Неужели я еще сплю? Я дергаю себя за волосы, чтобы проснуться окончательно, я больше не сплю, Свара больна, папа не мог уснуть, он услышал стук. Глухие удары в ночи, все ближе и ближе. Он побежал в конюшню.

— Что с ней?

— Колики, мне страшно. У Аллаха тоже тогда были колики, помнишь? Это серьезно.

Помню ли я? Я натягиваю поверх пижамы первый попавшийся свитер, а перед глазами у меня стоит та страшная ночь, мне было одиннадцать, Аллах так бился головой о стенку своего стойла, что даже поранился. Уродливая рана на лбу, кровавая звезда на снежно-белой шкуре. Кровь, снег, мой сон. Мне дурно, кишки у лошадей такие нежные, ранимые. Полуворонушка, ты ведь не умрешь? Папа похож на клоуна в своей куртке, застегнутой наперекосяк, в торчащих из-под нее пижаме и свитере, который он намотал на себя, как шарф, седые волосы туманной дымкой обрамляют его усталое лицо. Мы выходим из дому, не заботясь о спящих, я скатываюсь вниз по лестнице, хлопаю дверьми. На дворе чистая мартовская ночь — высокая, отмытая ручьями звезд, возможно ли, чтобы в такую ночь случилось несчастье? В конюшне Свара вовсе не лежит, как в моем сне. Забившись в глубь своего стойла, прижавшись задом к стене, она бьет по земле правой передней ногой, поднимает испачканное землей копыто, роет, стервенеет. Ее голову не узнать. Сквозь кожу выпирает сплетение выпуклых вен, лишенный выражения глаз затянуло поволокой, она впустую жует, как будто разладился любимый мною механизм — мускул, соединяющий слезную железу с челюстью. На морде, обычно гладкой и подкрашенной каштановым возле ноздрей, я вижу ссадины: она наверняка билась головой о стенку, как Аллах. В конюшне еще хуже, чем на красных полях из моего сна, электрическая лампочка, свисающая с потолка, болтается на сквозняке, жидкий свет облизывает щели в стенах и будто проделывает новые. Напуганные Жасмин и Ураган стучатся в стенки в своих стойлах. Замолчите вы, дурачки, Свара, что с тобой?