Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

А дядя Бой? В этот день, 15 августа, Аркашон был для него чем-то вроде ловушки, своего рода неволей. Я постоянно представляю себе его на паперти Сен-Фердинанда. Красная ковровая дорожка, как кровавый путь. И швейцарец с алебардой, в своем шутовском колпаке. Перезвон колоколов, толпа зевак, множество автомобилей. А он в смокинге, но не с васильком в петлице, нет, на этот раз в ней — белая гвоздика, мертвенно-бледная, отвратительная, как вытекший глаз. Бедняжка, каким же он будет несчастным! Зато Гранэ — вне себя от радости, на ней будет длинное сверкающее платье, накидка из соболя и золотисто-коричневая шляпа в стиле королевы Мэри с перьями, свисающими на щеку. От ее бриллиантовых сережек летели бы во все стороны искры, а справа и слева в толпе зевак раздавались бы одобрительные возгласы, когда, опираясь на руку сына, она прошла бы по кровавому пути до алтаря, — я словно слышу голоса женщин: и молодых, и пожилых. Одни говорят: какая элегантность, вот это джентльмен! Другие: Господи, до чего же он хорош, но какой бледный и взволнованный! Взволнованный? Нет, потрясенный и пристыженный, как арестант.

А меня заставят быть одной из подружек невесты (Сабина де Солль называет их «подлюжками» невесты, она тоже терпеть не может свадеб, и если выйдет замуж, то только потихоньку, ночью, под сводами замка). Нас будет, наверное, шесть или восемь в свадебном кортеже. Конечно, я окажусь самой маленькой, но меня оденут в такое же платье, как и других, отвратительное и смешное сооружение до пят из панбархата зеленоватого цвета. На голове — чепчик из той же ткани, что и платье. Перед самым отъездом из дома тетя Кати скажет мне: что с тобой, у тебя странный вид, ты зеленее своего платья, и Гранэ затащит меня в ванную, чтобы испачкать мне щеки тампоном с румянами. Мне станет противно, меня затошнит, я не перевариваю запаха всех этих притирок, а в церкви захочется кричать благим матом. Кроме восьми подружек невесты будет восемь дружков жениха. Мне достанется мальчик моложе меня. Одетый в костюмчик от Итона, он будет глуп как пробка, а после дароприношения мне еще придется вместе с ним собирать пожертвования. Взявшись за руки, мы начнем ходить между рядами родственников и знакомых, и я буду нести сумку из красного бархата, которую мне даст швейцарец. Мы подойдем к дяде Бою, сидящему в кресле напротив алтаря с видом потерпевшего кораблекрушение. Я протяну ему сумочку, у меня будут дрожать руки и ноги, он начнет искать бумажку в кармане и посмотрит на меня. В его карих глазах, созданных для радости, я увижу оцепенение и страх. Что с нами, Креветка? Дядя Бой, как вы могли? Я хотел доставить радость Гранэ. Иногда это очень неблагодарное занятие — доставлять кому-то радость. Может быть, я разрыдаюсь, но это было бы удивительно, меня трудно заставить плакать. Нет, лучше я нагрублю невесте, швырну ей под ноги сумку. Все монеты рассыплются, в зале подымется шум, а она… ей станет страшно.

Я могла бы поцарапать ее, когда она спустилась в холл виллы с мокрыми волосами и распухшими глазами. Это она сплела паутинку аркашонского заговора, она и похожа на паука с длинными лапами. Как могло от меня ускользнуть, что госпожа де Жестреза написала Гранэ уже три письма? Ведь я все вижу и слышу, а об остальном догадываюсь, но вот тут ничего не знала, наверное, так была поглощена ожиданием мамы. Вчера я раз двадцать хотела сказать, что меня тошнит, что я хочу остаться на даче одна, и всякий раз говорила себе: нет, я не могу его оставить, он так страдает с тех пор, как узнал правду о Нэнни О. Перед самым отъездом он поднял меня на руках. «Какое счастье, у меня есть ты, моя Креветка!» Долли услышала это. Она разозлилась и даже не пожелала мне доброго утра, что не помешало мне окинуть критическим взглядом ее прическу, ее челку, прижатую ко лбу. Я подумала: вот такой она будет и в день свадьбы, напялит на голову кружевную вуаль, доставшуюся ей от прабабушки Жестреза. И чего это женщины, выходя замуж, считают своим долгом наряжаться, как старухи? Ужасно глупо.

Как только объявят о бракосочетании, я начну молиться, чтобы свершилось чудо, чтобы возникла «серьезная помеха», как говорится в катехизисе, этому отвратительному браку. Всякий раз, как в доме на улице Курс будут звонить в дверь, я буду надеяться, что молитва моя подействовала. Сюзон откроет дверь, в дом войдет некий господин, никогда прежде здесь не бывавший. Гранэ примет его в гостиной. Она сядет на диван, он — в кресло, и она скажет: я слушаю вас, сударь. Он будет похож на священника из нашей школы или на того кардинала, портрет которого папа вырезал из «Курье Руаяль», на кардинала Пачелли, а может, это будет сам кардинал, ему, конечно, больше доверия. Он скажет Гранэ, что господин де Жестреза провел десять лет своей жизни на галерах, но вот только существуют ли еще галеры в 1937 году? Тогда, может, что-нибудь про Долли? Таинственный посетитель объяснит, что она не может иметь детей. Или что она очень больна, как Ребекка. Гранэ будет заламывать руки, маме поручат предупредить графа де Жестреза и графиню, урожденную Маргарет Шоссар, что имеется «серьезная помеха» браку их дочери Одили с господином Ришаром Малегассом, сыном покойного господина Антуана Малегасса и госпожи Антуан Малегасс, урожденной Бланш де Ругайрон. Все попадают навзничь, а у Долли начнется нервный припадок. Так что колокола в Сен-Фердинанде будут молчать, мое зеленоватое платье останется забытым в шкафу, не потребуется расстилать кроваво-красную дорожку для дяди Боя, не будет ни зевак, удивленных бледностью жениха, ни свадебного обеда в особняке семейства Жестреза на бульваре Ксавье Арнозана, ни свадебного путешествия в Монте-Карло и Италию. И слава Богу. Пронесло. Мы спасены. Все останется, как прежде.