Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

— А где я была?

— Ты путешествовала в Мире теней, там, где пребывают умершие… Ты видела их?

— Да… И родителей своих, и Тутынэ… Но так странно… Разве такое возможно? Разве это не просто сон?

— Да, люди видят умерших близких и во сне… Но то, что было с тобой, — это не сон. С помощью священного гриба вапак ты временно ушла туда. Если Высшие силы вернули тебя в эту жизнь, значит, Они согласны сделать тебя человеком Избранным…

— Так хочется пить, — слабо произнесла Анна.

— Я приготовил для тебя и воду, и олений бульон.

Она сначала жадно припала к простой воде, натаянной из речного льда, потом к жирному оленьему бульону.

— Там, где ты побывала, нет воды, — со знанием дела произнес Ринто. — Все, кто оттуда возвращается, страдают от жажды.

Ринто был доволен: пока все происходило так, как должно — Анна Одинцова вернулась именно оттуда, где должна была побывать. И об этом свидетельствовало такое веское доказательство, как неуемная жажда.

Сам он бывал там не раз, хотя с годами стал осторожен: еще покойная Гивэвнэу предупреждала, что не стоит увлекаться этими путешествиями, потому что они разрушают человека, могут завлечь его так, что он предпочтет ту жизнь. Иные так привязывались к вапаку, что и дня не могли прожить без него и кончали тем, что навсегда переселялись в Мир теней.

Анна Одинцова отходила дня два, прежде чем вернулась к обычной жизни в стойбище.

Только через две недели Анна смогла вернуться к своим научным занятиям. Для этого ей пришлось приложить известное усилие, и она долго думала, прежде чем вывести на белой странице первые слова:

«Видимо, все-таки это январь месяц сорок девятого года. Я уже давно потеряла счет дням и месяцам. Но по тому, как сильно прибавил свет за последнее время, можно с уверенностью сказать, что нынче уже не декабрь. То, что я пережила за последний месяц, перевернуло мою жизнь. Боюсь, что я уже совсем не та. И у меня нет сил и слов, чтобы описать все, что произошло со мной. Да и к чему? Кому это нужно? Я же не смогу рассказать обо всем, что проделал со мной Ринто, с кафедры в большом конференц-зале Музея этнографии в Ленинграде. Во-первых, мало кто поверит в это. Во-вторых, зачем?

Какими смешными и ничтожными мне теперь видятся эти так называемые научные исследования! Для чего они делаются? Об этом вслух не говорят в ученых кругах, но, по существу, для того, чтобы потешить свое личное самолюбие, свои амбиции. Людям, которые подвергаются изучению, они ничего не дают. Высокопарно утверждают, что это обогащает человеческие знания. Ну и что? Изыскания Миклухо-Маклая не прибавили ни грамма понимания и уважения к бедным папуасам, — только появилась уверенность, что все-таки это люди… Но не совсем такие, как европейцы и другие цивилизованные люди. Единственное чувство, которое они рождают у европейцев: немедленно просветить их, цивилизовать, привить повадки и привычки современного, культурного человека. А ведь все это не более как стремление дрессировщика приручить экзотическое животное. Да, именно это. Ведь в шаманизме больше всего подчеркивалась его обрядовая, внешняя сторона. Дикость! Устрашающая, необузданная, выходящая за все рамки приличия дикость! И никто не искал в нем человечности, того зерна, которое включает в себя прежде всего желание оградить человека от воздействия злых природных сил, не дать развиться врожденным силам зла, которые гнездятся в душе почти у каждого человека… Сегодня поняла — все, что я тут записывала, пыталась привести в систему к постичь, — все это ни к чему!.. Но почему я все же пишу сейчас? Только из желания выговориться. Главный собеседник Ринто, единственный, кто способен выслушать до конца, все же, похоже, не понимает меня. И причина в том, что я в своих рассуждениях отягощена прошлым опытом просвещения, псевдонаучных рассуждений. Ведь той же Маргарет Миид разве не приходило в голову представить на минуту, что она делает научное сообщение не маститому профессору Францу Боасу, а старейшинам острова Южного Самоа? Сообщает им о своих выводах, умозаключениях. Да они бы сочли ее сошедшей с ума. Очень возможно, что они так с ней и обращались, во всяком случае, отнюдь не считали ее ровней себе: неизвестно для чего и зачем выспрашивает о самом неинтересном, обыденном, о чем нормальный человек особо и не задумывается. Мои неуклюжие объяснения о причине моих писаний здесь, в яранге, тоже встречались снисходительно: она все же тангитанка, и у нее могут быть непонятные для нас привычки. Может быть, они в душе надеялись, что эта дурь у нее рано или поздно пройдет и она станет точно такая же, как и мы… Может быть, я уже стала такой. И начало этому — мои сомнения в целесообразности так называемой научной работы в стойбище Ринто».