Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы

– Мама! – крикнул гомосексуалист, в кровь сдирая ногти. И полетел вниз с указанной высоты, где внизу, прилетев, еще несколько секунд копошился в луже собственной крови с уходящим сознанием: среди собственных костей, мертвеющего мяса.

Это была первая жертва нового идола, если не брать в расчет солдата-каторжника, погибшего при исполнении служебных обязанностей. И она поэтому получила довольно широкую огласку. Были затем и другие жертвы. Я знаю, что это мой долг – описать и их, я знаю, что никто, кроме меня, этого не сделает – по неумению или по робости. Я знаю, но я не выполню своего долга, я плевать хотел на свой долг, я не буду их описывать, не стану вязать сеть постылых анекдотов. Мне надоело описывать, надоело вязать сеть постылых анекдотов. Я сам хочу восхождения, я хочу, чтоб где-нибудь был и для меня кровавый опасный идол. Скажите, где есть такой, и ранним туманным утром я начну восхождение, и я достигну, и я скажу, летя вниз: «Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать». И еще я скажу, летя вниз: «Какие все-таки замечательные люди живут в моем родном городе К.». И третье я скажу, летя вниз: «Приехали, слава тебе Господи!»

В ТУМАНЕ

Я не привык хапать чужое и поэтому честно признаюсь – эту историю мне рассказал к-ский поэт А. П., когда мы с ним, и это было утро, раннее туманное густое утро жаркого июльского дня, опохмелялись пивом на Стрелке, в кустах близ громадного памятника русского богатыря-красавца, символически изображающего нашу реку Е. Сибирскую, разумеется, могучую… Дерьмовый, между нами говоря, вышел памятник. Да и что, кстати, путного могут создать наши к-ские скульпторы, я их всех знаю как облупленных: спились с круга, закомплексовались и закомпромиссничались, один там и остался, Санька, который рожи по дереву режет – так они его за это в Союз художников не берут. Вот какие черти!..

А впрочем, я не точно сказал, что МЫ С НИМ опохмелялись, потому что это ОН СО МНОЙ опохмелялся, то есть это он опохмелялся, а я просто стоял с ним рядом, лишь слегка пригубив из своей бутылки, и смотрел, как жадно ходит его кадык.

Хотя все эти внешние бытовые детали не имеют ровным счетом никакого значения.

Немного об А. П. Он хорошо начинал.Он родился и вырос в Сибири на реке Е., а потом поехал в Москву и стал алкоголиком. Он учился в Литературном институте и несколько лет пьянствовал с поэтом Р. У него была жена, дочь известнейшего С.Х., ныне редактора одного из наших толстых журналов. Квартиры у него тогда не было, зато остальное все было: чужая дача, любовь… Сейчас он возвратился в К. Ему 41 год, и он допивает остатки своего некогда могучего здоровья. Он нигде не работает и ждет, когда его примут в Союз писателей. (Я, кстати, тоже жду, когда меня примут в Союз писателей, но я честно служу в конторе и не побираюсь.) Иногда он пишет, и иногда у него попадаются СЛАВНЫЕ (славное словцо, не правда ли?) строчки.

(Славный у меня получается ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК вместо славного, подернутого сизой туманной дымкой ретрухи-ностальгухи РАССКАЗЦА, где – ненавязчиво… «тихо-тихо, не шумите» … о спившемся и продравшемся поколении, о КОРНЯХ, о могучей сибирской, на берегу которой… и т.д.)

Да и Бог с ним! Если мне суждено исписаться, то вот я на ваших глазах и исписываюсь. Буксует тема, хромает сюжет, потеряна острота, свяла свежесть арбузного излома, серебристо-красного в июльский полдень. Тускл стиль. Стиль – стих. Напал стих на мой стих… Скандалы всё кругом, скандалы… Ушел от жены, жена делит имущества… Бог с ними со всеми!

– Мы ехали с ним пьяные в такси, – сказал А.П. – Он, этот поросенок, служил корреспондентом радио и телевидения. Это мы пьяные ехали к покойнику Кольке, который тогда был еще живой. Везли водку, вино, колбасу. У Кольки жили три девки-стюардессы. Поросенок рассказывал анекдот, как Чапаев хотел сесть на рельс. «Подвинься, Петька, я тоже сяду», – сказал он и вдруг насторожился. «Шеф, вруби радио погромче», – сказал он таксисту. «Ну так и что Чапаев-то?» – обратился я.

И вдруг стал страшно поражен его видом. Телерадиопоросенок сидел выпрямившись, острые плечи его торчали острыми углами, спину он, можно сказать, выгнул в противоположную от естественной сторону, свинячьи глазки его мерцали в полутьме холодно и бесстрастно.

«Ты что, чокнулся?» – изумился я.

«Цыц!» – не своим голосом взвизгнул он.

И только тут я сообразил, что он, видите ли, слушает радио. А по радио говорили примерно следующее:

«В преддверии праздника Ленинский комсомол на двух механизированных жатках и тогда парни решили взять этот рубеж что ж задумка как говорится встретила поддержку у старших товарищей всего коллектива молочнотоварной фермы молодцы парни теперь все знают у комсомольцев Больше-Ширинского района слова с делом не расходятся передаем для них песню «Пашем-сеем-удираемся» в исполнении вокально-инструментального ансамбля…»