Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

— Возможно, мистер Уильямс говорил вам, что в этом деле я дилетант. Чувствую себя квадратной втулкой в круглом отверстии. Мне пришлось взяться за ату работу, потому что больше было некому. Здешние порядки — темное наследие прошлого. К сожалению, я ограничен в своих действиях крайне узкими рамками. Я стремлюсь к тому, чтобы сюда проникало хоть немного света, хоть немного человечности.

Он открыл ящик стола и вытащил папку с листками бумаги.

— Вы, наверно, читаете по-испански?

— Немного.

— Тогда взгляните. Это тюремный журнал, который я редактирую. Мы назвали его «Regeneracion» [25] «Возрождение» (исп.) . .

— Подходящее название, правда? Заключенные предлагают нам интересные материалы. Я считаю, что художественный уровень некоторых стихотворений весьма высок. Видите, мы не лишаем их нрава на самовыражение. Маленький огонек, горящий в душе у каждого, не угасает здесь. Как сказано у Байрона: «Святая Вольность! В камерах зловонных Твой свет не может погасить тюрьма».

Начальник сказал Хоуэлу, что после звонка Уильямса ему удалось узнать, где находится Кандидо Росас. Он был в госпитальном блоке, вероятно, в связи с легким недомоганием. «Мы теперь заботимся о здоровье заключенных», — сказал начальник. А лучше госпитального блока вообще трудно найти место. Питание там разнообразнее, да и кровати удобнее, чем в остальных блоках. Мистер Хоуэл хочет увидеть Росаса — пожалуйста. Он и сам бы его проводил, да некогда — надо вычитать гранки очередного номера «Regeneracion». Гранки должны быть готовы к полудню.

Хоуэл вышел из огромного парадного. Пышный фасад здания был отделен темно-коричневым камнем.

Если город казался театральными подмостками, то, свернув в боковой переулок, Хоуэл тотчас же попал в шумный закулисный мир неряшливых рабочих сцены и исполнителей второстепенных ролей. У входа в тюрьму был установлен турникет, а перед ним сидели люди; они образовали очередь и напоминали своим видом бездомных бродяг, пытавшихся прикорнуть в креслах дешевой киношки. Тут же в переулке находились две безвкусно оформленные пивные, в одну из которых — «Те Esperare a tu Vuelta» — Харгрейв водил Хоуэла в день его приезда в Лос-Ремедиос. Хоуэл уже успел услышать об этой пивной легенду — если верить ей, те преступники, которым свободный мир казался более враждебным и опасным, чем Центральная тюрьма, отсидев срок, переходили дорогу, пропускали здесь несколько рюмок и, попросив взаймы оружие, застреливали или закалывали первого, кто попадется под руку, а затем сдавались полиции.

За турникетом также все напоминало третьеразрядный кинотеатр: словно реалистическая реклама фильма о гангстерах, висели фотографии разыскиваемых преступников, а человек за крошечным окошком, казалось, продавал билеты, которые проверит при входе билетерша с фонариком в руке.

Пока этот человек изучал листок бумаги, выданный Хоуэлу начальником, стоявший рядом стражник показывал фокус с носовым платком: он скрутил его, придав форму, отдаленно напоминавшую какое-то животное, а затем резко дернул за угол, и животное исчезло. Стражник зашелся отрывистым ржанием, утонувшим в собственном эхе, отраженном от сводов портика. Тотчас человек за окошечком издал гогот, подхваченный двумя стражниками, которые стояли за спиной Хоуэла возле внутренней двери тюрьмы. Волна смеха покатилась по тюремным коридорам, сопровождая Хоуэла. Надзиратели в форме тоскливого цвета, неотличимые один от другого, проходили мимо Хоуэла, хихикая или ухмыляясь. Выражением своих лиц все они напоминали шутника, подложившего под стул соседа вонючку или собачье дерьмо, сделанное из пластмассы, и Хоуэлу пришла в голову мысль, что этот смех был для надзирателей тем же, чем поэзия Байрона для начальника тюрьмы, — стеной, отгораживавшей их от заключенных, которых никогда не покидало отчаяние. Смех служил знаком кастовой принадлежности, по нему можно было различить представителей двух половин местного общества — тюремщиков и заключенных, в одинаковой степени потерявших человеческий облик.

В госпитале Росаса не оказалось. Служащий канцелярии, куда вернулся Хоуэл, заржал, обнаружив свою ошибку. «Fue llevado al manicomio» [26] Его перевели в психушку (исп.) . — сказал он и, покрутив пальцем у виска, закатил глаза. Главный надзиратель, сопровождавший Хоуэла, откинул голову назад и зашелся смехом, а старухи с покрасневшими глазами, застыв в подобострастных позах у окошечка канцелярии, почтительно смотрели на него.