Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Капитан явился к фарольскому алькальду и дал ему шесть месяцев на то, чтобы выяснить, что случилось с тем человеком — в противном случае алькальд будет отстранен от должности. Он не скрывал, что Фароль пришелся ему не по душе. Напоследок он сходил на берег и проверил названия рыбацких лодок; большинство названии показалось ему омерзительным, и он остался недоволен. Особенно не понравилась ему «Афродита» (языческое имя), озадачили «La Dudosa» — «Сомневающаяся девушка» (в чем сомневающаяся?) «La grande Liebre» — «Великий заяц» (это что, утка?) и «Inteligencia» — «Ум» (вера — вот что нам надо от испанцев, а не ум). Он вызвал владельцев этих лодок и приказал замазать старые названия и дать новые, в честь святых. Рыбака, назвавшего свою лодку «Великим зайцем», капитан допрашивал с полчаса, выпытывая, не было ли у того каких-нибудь тайных умыслов, но ничего не добился и пришел к выводу, что тот ненормальный. Под конец капитан проверил регистрационные номера лодок. Нечетные номера считались счастливыми, а четные — несчастливыми; регистрационные номера, в которых троек и семерок оказалось больше, чем полагается, были переписаны в книжечку для доклада в управлении морской полиции — там их поменяют, чтобы отучить рыбаков от суеверий.

Полицейский капитан наконец ускакал на своем красавце коне; и Фароль зажил относительно спокойной жизнью до следующего визита. Как только капитан скрылся из виду, Знахарь вылез из пещеры, куда фарольцы спрятали своего жреца; его поджидала лодка, готовая доставить его в следующий порт назначения.

Мне рассказали, что рыбак, рискнувший назвать свою лодку «Великим зайцем», лишь чудом избежал крупных неприятностей, исключительно потому, что капитан не знал опасной шутки, о которой напоминало это название. Лозунгом националистов было «Еsрапа-una, grande, libre» («Испания — единая, великая, свободная»), и пленных республиканцев, согнанных в конце войны в лагеря, заставляли без конца это скандировать, иногда они занимались этим часами без перерыва, и, чтобы как-то скрасить однообразие процедуры, они заменяли «libre» на «liebre», так что выходило: «Испания — великий заяц», что звучало лукавой насмешкой [49] Игра слов: в испанском языке «libre» (свободная) и «liebre» (заяц) на слух воспринимаются одинаково. — в здешних краях заяц считался самым мерзким животным.

Помня о предупреждении капитана, я выправил себе разрешение на рыбную ловлю с использованием гребных судов, за исключением крупномерных, подлежащих регистрации, но продолжал, как и раньше, рыбачить с Себастьяном или Хуаном — их лодки не попадали в запретную категорию. Я тоже начал учиться очень трудному и кропотливому делу — искусству ловли на удочку, но особых успехов не достиг.

Тогда же я отправился на разведку за пределы Фароля. В одну из таких вылазок мы посетили поселок углежогов, которые вели в дубовом лесу жизнь таинственную и замкнутую. Тут-то до меня стали доходить подлинные масштабы бедствия, постигшего дубы, — это была драма, трагедия. Мы подошли к подножию гор, и нам открылся безрадостный вид — все, что когда-то было крепким, стало хрупким и болезненным.

Многие тысячи деревьев, некогда почти сплошной массой покрывавшие склоны гор, теперь, казалось, увядали; зелень, когда-то густая, уступила место дымчато-коричневым и серо-лиловым тонам смерти.

Мы встретили группу углежогов; они сидели на корточках у огромного штабеля дёрна — им накрывают поленья, которые кладутся на тлеющие угли; под рукой у каждого была бутыль вина. Зависимость общества от поставляемого ими топлива была так велика, что они сами могли устанавливать порядок оплаты своего труда. Любой хозяин, нанявший углежогов, обязан был ежедневно выдавать им по два литра вина и по полтора килограмма хлеба на брата. Углежоги разводили огонь, после чего поленья часов двенадцать тлели, превращаясь в угли; работникам в это время делать было особенно нечего, и они главным образом попивали винцо. На нас они посмотрели несколько настороженно, затем отвернулись; это был загадочнейший народ — монголоидные черты, растительность на теле почти отсутствует; между собой они разговариваю на языке, для постороннего совершенно непонятном.

На том, что владельцы деревьев теряли, они выигрывали, их ждала райская жизнь: было ясно, что чего-чего, а уж дров-то отныне всегда будет вдоволь.

В районе Сорта мы с Себастьяном навестили нескольких крестьян побогаче, и от них я узнал кое-что новое об отношении крестьян к жизни. Рыбаки были несравненно беднее их, но жили надеждой на крупный улов — не сейчас, так через неделю; в отличие от них крестьяне были пессимистами, их пессимизм глубоко укоренился, его, можно сказать, холили и лелеяли — на ярмарке они покупали фарфоровые тарелочки, исписанные мрачными пословицами, и развешивали их но всему дому, чтобы не забывать, что жизнь — не сахар. В основе подобных убеждений лежит, наверное, то, что в труде земледельца никакой удачи быть не может. Плохая погода разорит хлебороба, но хорошая вряд ли принесет ему намного больше, чем он ожидает. Поэтому в отличие от рыбаков крестьяне играли в карты и другие азартные игры. Бывало, что на них находила тоска, которая очень часто развивалась в настоящую меланхолию. Мы с Себастьяном зашли к человеку, который вдруг ни с того ни с сего заявил друзьям, что жизнь ему приелась. Жил он, по крестьянским меркам, в достатке, его уважали, все у него было, но он твердил «Жизнь мне наскучила», и больше ничего. Он поднялся нам навстречу, пожал руки, предложил выпить и сел, улыбаясь какой-то отсутствующей улыбкой. Из вежливости мы задали ему несколько вопросов, он нам ответил, но сказать ему было нечего. «Таких здесь хватает, — сказал Себастьян, когда мы вышли. — Скоро он перестанет есть, и ему придет конец».