Поль-Лу Сулитцер - Ханна

— Спасибо, Коллин.

"В тот день и ты, Лиззи, была на "кухне". Ты помнишь? Это был твой первый визит в мою лабораторию. И ты хохотала, ты так хохотала!"

Она продаст оставшиеся шкатулки в течение трех дней. По сто гиней за штуку. Продала бы, вероятно, и в пять раз больше, но она намеренно ограничила эту партию, чтобы сориентировать будущих покупателей на розничную торговлю. И здесь расчеты оправдались: 38 баночек и 79 флаконов разошлись за десять дней. Чистый доход 120 фунтов и 11 шиллингов. За десять дней. По 12 фунтов в день. В год 4 тысячи фунтов.

"Ты еще чертовски далека от заветной суммы в банке…"

Декабрь 92-го года. Южное лето в самом разгаре. От Лотара Хатвилла она получила уже два письма. Оба написаны незнакомым почерком — несомненно, постарался Гунн по приказу господина. Смысл обоих посланий одинаков: "Я должен немедленно вас видеть". Уже дважды она отклоняла приглашения, делая вид, будто не замечает немого присутствия Рыжего Мики. А в третий раз, 12 декабря, считая, что вправе позволить себе некоторое отступление от этого бешеного ритма работы в течение многих недель, она дождалась, пока останется совсем одна, и села в экипаж, снова ожидавший ее на углу улицы.

— Устала?

— Да.

Она лежит с закрытыми глазами. В нескольких метрах за нею возвышается черный с белым дом художника. Из-за скал, между которыми извивается узенькая тропинка, видна лишь его крыша. С той стороны дом полностью заслоняет собой горизонт, а перед Ханной — лишь воды Тихого океана с белыми парусами судов, вышедших из Ботанического залива.

Она лежит спиною прямо на мостках — странных, идиотских, продолжающих береговые утесы и возвышающихся над океаном не менее чем на сорок метров. В широких промежутках между белыми и черными досками — бездна, она физически ощущает это. "Вот иллюстрация моей жизни в Австралии. Я — эквилибристка".

…Она физически ощущает это и черпает в этом удовольствие. Как, собственно, можно наслаждаться тем, что так опасно? Ты висишь в воздухе! А ведь и правда, ей хорошо! Ей тепло, лучи солнца падают на нее именно так, как ей хочется, и это, оказывается, очень приятно.

— Ханна, ты не боишься бездны?

— Нет.

Перил нет ни с одной, ни с другой стороны. Эта отчаянная конструкция простирается в воздухе на пять-шестъ метров, а потом обрывается.

— Кто построил эту штуку?

— Художник.

— Он — безумец.

— Законченный.

— Но я очень люблю безумцев. Я когда-нибудь смогу встретиться с ним?

— Он хочет написать тебя.

— Почему бы и нет?

— Обнаженной.

— Почему бы и нет?

Накануне, когда она вышла из экипажа, дом пустовал, хотя ужин был приготовлен на двоих. Она видела, как уехал Мика Гунн, и в ожидании ходила по комнатам дольше, чем в первый раз. На верхнем этаже, по соседству со спальнями, обнаружила мастерскую, увешанную холстами, прикрытыми от пыли сукном. Это была такая же мазня, как и картины, которые она видела внизу. Тогда еще Ханна не имела ни малейшего представления о живописи. Если она и знала имя Леонардо да Винчи, то благодаря его знаменитой Джоконде, чье имя однажды попалось ей на глаза при чтении. Она снимала сукно и рассматривала одну картину за другой. Подписи их создателей трудно было разобрать ("эти типы не могут даже толком написать свою фамилию!"): Сезанн, Дега, Мане, Ренуар… "Явно французы. А этот Писсарро, должно быть, итальянец или испанец…"

Тот факт, что она оказалась одна в заброшенном тихом доме, ощущение, что она совершает чуть ли не святотатство, роясь в секретах хозяина, а может, сама смена полотей в свете керосиновой лампы — все это так или иначе сыграло свою роль: она впала в какое-то гипнотическое состояние. Это был почти шок, сравнимый разве что с любовным экстазом. Он достиг апогея, когда Ханна остановилась перед картиной Ван Гога. Это были подсолнухи такого ярко-желтого цвета, что казались почти белыми. И она вновь погрузилась в свои давние чувства и ощущения, словно оказалась там, вблизи родного местечка. "Ханна, это чертовски красиво…" Именно тогда и родилась ее почти болезненная страсть к живописи…

— А как случилось, что в доме нет ни одной картины этого твоего художника?

— Он сжигает их, как только напишет.

Ошеломленная, она широко раскрыла глаза: зачем?

На его взгляд, — объяснил Лотар, — его картины ничего не стоят. Он десять лет прожил во Франции и привез оттуда целую кипу картин своих друзей-художников. И с тех пор пытается им подражать.