Поль-Лу Сулитцер - Ханна

28 декабря. Встреча, которая показалась ей почти мистической: из глубины большого салона "Крестьянина" она видит, как холл пересекает Лотар Хатвилл. Ничуть не изменившийся, элегантный и тонкий, обворожительный и спокойный с убеленными сединой висками. Хрупкая молодая светлоглазая женщина, очень оживленная, поспешает за ним, опершись на его руку. Она дожидается, пока пара пройдет, и знаком подзывает администратора. Тот сообщает ей, что Хатвилл вот уже по меньшей мере два года вдовец, жена трагически погибла, утонула во время прогулки по озеру, кажется, по Леману. Несчастный случай. Да, господин Хатвилл вторично женился; он очень богат.

В Лондон она возвращается 2 января. Лиззи вернется из Шотландии на следующий день. Возродив сиднейские привычки, они вместе лягут в кровать, в царство черных и ярко-красных подушечек, и будут говорить добрых пять часов кряду…

— Черт тебя дери, Лиззи, помолчи же хоть теперь. Уже час ночи!

— Леди не должна…

Назавтра Ханна встает немного позднее обычного — в 4.30. Разбирает счета и почту. К семи часам спускается вниз, чтобы встретить первых продавщиц, головной отряд которых возглавляет Сесиль Бартон — директор института в Англии, выше которой по иерархии лишь Жанна Фугарнл и, конечно же, Ханна. Приблизительно час спустя, убедившись, что все в порядке, она пытается вырвать Лиззи из объятий большой с балдахином кровати, и, так как у нее невозможно отнять черную простыню и подушку, за которые та цепляется, она погружает все это в ванну — единственный способ разбудить избалованную австралийку в столь ранний для нее час.

К десяти часам дня они вместе идут делать покупки. На Бонд-стрит Ханна покупает для Лиззи замечательный золотой браслетик, инкрустированный топазом — ее первую драгоценность. Чувств Лиззи не передать.

Когда Ханна возвращается в институт (Лиззи уехала в Сассекс с эскортом в лице шофера), на часах что-то около половины второго. Все салоны полны тихонько жужжащих людей: рота из девяти косметологов и одиннадцати продавщиц уже вступила на тропу войны.

И он тоже здесь. Сидит в кресле, обитом шелком гроген — по эскизу Генри-Беатрис. Он в костюме из грубой австралийской шерсти, на голове — фуражка, каким почему-то отдают предпочтение браконьеры. Во всей окружающей его женской утонченности он, похоже, играет роль туриста, заблудившегося в гареме, — улыбается с веселым видом повесы. Такой вид мужчины напускают на себя, когда знают, что им простятся все их похождения.

Ханна видит и не видит его: Она во власти могучего, способного, кажется, убить, чувства, приносимого разве что наивысшими радостями.

— Ах, Мендель! Боже мой, Мендель!

— Все очень просто, — говорит Мендель. Дойдя до озера Байкал, он повернул налево. Идти через Иркутск с его гарнизоном было как-то не с руки. Сколько шел? Недолго. Два или три месяца, ну может быть, четыре, никак не больше. Помнит более-менее, как тащился через Монголию, как затем увидел тучи китайцев. Добрался до Шанхая. Это было десять — двенадцать месяцев назад, после того как он немного размялся с типами, называвшими себя боксерами. Если бы не одна женщина, у него были бы крупные неприятности.

В Шанхае чуть было не сел на борт клипера, совершающего чайные рейсы, который мог бы доставить его в Европу в рекордно короткие сроки. Но…

— Вы не получили ни одного моего письма из Австралии, не так ли?

— Почему же, получил. И они у него с собой. Он нес и вез их 30–35 тысяч верст. И естественно, что вызубрил наизусть. Уже в третий раз он берет ее за талию и приподнимает одной рукой.

— Ханна, только и не хватало, чтобы они без почтения отнеслись к адресованной мне корреспонденции. И за что, спрашивается? Ведь уходя, я уложил всего-навсего троих или четверых (один из которых, правда, был начальником всей каторги. Ты же знаешь, я просто не мог довольствоваться одним ударом по голове).

Он думает: "Мендель, ты слишком увлекся этим фривольным стилем". Но это его способ защитить себя и особенно ее от того потрясения, которое она испытала. Да, прошло ни много ни мало семь лет, как они не виделись. В последний раз это было, когда он крикнул ей: "С днем рождения, Ханна", подняв руки, стянутые этими чертовыми цепями, в которые его в очередной раз заковали после девятнадцатой попытки бежать. И в течение всех этих семи лет дня не прошло без того, чтобы он не подумал о ней. Он, пожалуй, и выжил-то лишь потому, что понимал: если он умрет, то чертовски разочарует Пигалицу. Об этом ей знать и необязательно, но абсолютно верно то, что вернулся он из ада. Сибирские охранники не слишком-то долго терпели его наглость, его упорное стремление к свободе, его нежелание покориться. А каково им было выносить, что во время порки кнутом он смеялся, вопил, что он — еврей (он, которому наплевать на расы и вероисповедания!). Но поскольку их раздражало то, что он еврей, то зачем упускать такую возможность? Его гоняли из лагеря в лагерь, вплоть до самых затерянных в тайге, где температура воздуха доходила до отметки 70 ниже нуля, где умирали девять человек из десяти.