Стив Эриксон - Явилось в полночь море

– Как самонадеянно с твоей стороны, – говорила она, – считать, что мой рот всегда именно там, где тебе хочется. А что, если я засну головой в другую сторону?

– Я бы стал целовать твой палец на ноге. И решил бы, что твоя голова стала маленькой-маленькой.

– Ха-ха, – сказала она, и в темноте это звучало еще более серьезно, так как я не видел ее глаз.

Поскольку я ценил свое физическое существование выше, чем душу, мне не было нужды в воспоминаниях. Поскольку я ценил свое физическое существование выше, чем душу, то не искал маму после ее исчезновения. Поскольку я ценил свое существование выше, чем душу, то так и не увиделся с отцом до самой его смерти. Поскольку я ценил свое существование выше, чем душу, то всеми силами избегал одного уголка в Париже всего в полумиле от «Липпа», дальше по бульвару. Однажды во время прогулки мы чуть было не забрели туда, и я вдруг понял, что нахожусь в одном или двух кафе от того самого места. Я резко повернул и потащил Энджи за собой по бульвару Сен-Мишель к набережной.

– В чем дело? – спросила она.

– Я думал, мы договорились не обсуждать прошлое, – сказал я.

Стоял август, и за месяц пребывания вместе Париж стал полностью нашим…

– Нет, – объяснила Энджи, – мы договорились не обсуждать мое прошлое. О твоем прошлом речи не было.

– Ну, а теперь договоримся не обсуждать и мое прошлое.

– Нет, я вовсе не согласна.

Продолжая разговор, она остановилась на тротуаре, чтобы посмотреть на витрину. В действительности в витрине не было для нее ничего интересного – просто это было место, куда можно было направить взгляд, пока она с горечью указывала, как и когда я отказывался делиться с ней своими мыслями и чувствами.

– Когда мы впервые встретились, – сказала Энджи, – мы договорились, что не будем обсуждать мое прошлое. Ты должен был прямо тогда сказать, что у тебя есть что-то, о чем ты не собираешься говорить, что ты собираешься что-то от меня скрывать. Это могло бы кое-что изменить. – Она стояла так близко к витрине, что сбоку я не видел ее лица за черными волосами, заслонявшими ее профиль… – Это нечестно – говорить мне теперь, что в твоей жизни тоже есть черта, которую нельзя переступать. Ты должен был сказать мне это с самого начала, как я сказала тебе.

– Не вижу, какое имеет значение, когда я тебе это сказал, – ответил я. – Вот я сейчас тебе это говорю.

– Гнев, – проговорила она. – Ужас.

Если бы это был кто угодно, кроме Энджи, я бы пошел дальше, к реке. Я бы пошел к набережным, ведущим на запад, к Эйфелевой башне, и нашел бы там какую-нибудь лодку с какой-нибудь другой отчаянной морячкой, умоляющей выручить ее из беды. Но вместо этого я рассказал Энджи, что случилось в Париже, когда мне было одиннадцать, – рассказал если не все подробности, то большинство их, а потом мне пришлось рассказать ей про Календарь, в то время бывший всего лишь грандиозным замыслом, не более, еще не были нанесены на карту, не были определены точки апокалиптической сейсмической активности… и когда я рассказал Энджи все это, она осталась в стенах моей жизни навсегда. Теперь она владела всеми моими главными секретами, а я не владел ни одним из ее, и с тех пор мне ничего не оставалось, как только внимательно следить за ней и пытаться не дать ей ускользнуть из моего поля зрения.

Когда пришла зима, мы смотрели на Париж с той начальной стадии лихорадки, когда сознание омрачено и все кажется темным, тихие песни из соседней комнаты всегда напоминают эхо, а давние воспоминания, смешавшись с нынешними снами, прошиваются насквозь неразличимыми звуками чьей-то неясной речи. Катаясь по Булонскому лесу, где раньше под летними деревьями проститутки трахались со своими клиентами, теперь мы, глядя на стремительный, как авария, закат солнца и слыша свирепый шум листвы за окном такси, видели погребенные зимой осенние краски румянящейся смерти, сверкающие спермой и снегом деревья. Энджи сидела рядом со мной на заднем сиденье и бессознательно грызла ногти. Потом, взглянув на пальцы, она вдруг нырнула мне в объятия и прижалась ко мне. Среди каменных обломков я стал одержим ею. Среди руин я был и ее сутенером, и ее клиентом, и сам продавал ее себе же. Среди разложения и гниения мне тем более подобало овладевать ею так, как мне этого хотелось. Сквозь кружево занавесок на гостиничных окнах я мог из-за спины Энджи наблюдать за молоденькими девушками в пустующей комнате через двор. В подъездах стоял рок-н-ролл, на лестницах мужчины кашляли, как туберкулезники, водопроводные трубы гудели шумом улиц. У тротуаров журчали канавы. Шепоты 1968 года переходили в вой, шедший от реки, окна хлопали от порывов ветра, головы девушек по ту сторону двора падали с шей, волосы свисали в сточные канавы… а с улицы я теперь мог слышать, как волнами ходят туда-сюда полицейские дубинки, а полицейские обвязали гениталии пустыми канистрами из-под слезоточивого газа и хлещут мертвых революционеров. Банальный и роскошный хаос – рабочие-негры, убитые в Йоханнесбурге 3 июля, бомбы Ирландской республиканской армии в Гайд-парке и Риджентс-парке 20 июля, гранаты, брошенные в кошерный парижский ресторан 9 августа, – все эти события отмечали мое насилие над ней. «Настойчивость», — шипела в темноте Энджи, впиваясь ногтями мне в бедра; сначала я принял это за один из ее дорожных знаков, но это был приказ.