Александра Созонова - Полдень Брамы

Наконец, месяца через три, остался один я.

«Это Судьба. Впрочем, нет. Судьба — для меня, во всяком случае, — нечто жестокое, свинцовое, давящее. Наша же встреча, наша найденность друг другом сквозь четыре тысячи голосов и душ, в которых, кажется, невозможно не затеряться, — это Анти-Судьба, подарок либо благословение Светлых Сил…»

Альбине 67 лет. Живет в саманном домишке на окраине города с тремя собаками и четырьмя кошками (число это колеблется, так как одни умирают, другие — новенькие, раненые — приходят и царапаются в дверь). Пишет, сколько себя помнит, — стихи, романы, фантастику, — но ни разу не напечатала ни строчки. Рисует. Исцеляет.

Мучительная судьба, где был и лагерь, и психушка, и смерть самых близких, бесконечные переезды, нищета, отторжение и непонимание окружающих. Несколько лет назад прочла книги Кастанеды и поняла, что всю жизнь, сама того не подозревая, шла путем воина.

«…Свой дом я построила сама, одна — и без денег. На мусорной куче снесенного бульдозером старого дома. Я строила дом, а дом строил меня. Ни одна рука не прикоснулась ни к одному кирпичу. Теперь это мой терафим — дом, исполняющий желания. Когда я начала его строить, мне было 47 лет, время успокоения для женщины. У меня всегда все наоборот — это был рассвет и расцвет для меня».

«…Верю в Высшие Силы. Среди них у меня есть Защитники. Могу исцелять людей, хотя стараюсь этого не делать, лечу только близких знакомых. Денег за лечение мне брать нельзя, это исключено. Могу делать погоду по желанию. Все это — итог многолетней жизненной борьбы, в которой, как мне кажется, победила я. Могу жить без денег, без пищи, был бы хлеб да вода».

«…Если бы не семь жизней под моей ответственностью, я в любую минуту могла бы бросить все и уйти куда глаза глядят, покинуть свой дом навсегда. О чем жалеть? Чего бояться? Есть искушение, и очень сильное, уйти без документов и денег, вообще без ничего, как ходят саньяси. Моя душа жаждет обновиться и сбросить, как змея, старую кожу. Но вот животные…»

Ежедневная медитация перед сном уже входит у меня в привычку. Окунаюсь в нее с радостью и нетерпением.

Вот и сегодня. Вытянулся на спине, замер… расслабил физическое тело — огладил мысленно каждую мышцу, сверху донизу — лоб, веки, шея, предплечье… труднее всего распускается живот, ибо он работает, дышит… прошелся вдоль него несколько раз… ладони затихли, раскинулись, словно тяжелые бутоны… ступни налились весомой теплотой. Успокоив физическое, перешел к более тонкому, эфирному телу… ощутил его — живительную оболочку, легчайший поток, охватывающий кожу, подобно воздушному скафандру… еле уловимо покалывающий ладони, ключицы, скулы… Следующая ступень — утихомирить астрал… я бесстрастен… я могу качнуться в страх, ужаснуться до озноба и — выйти из него, замереть в покое… я могу окунуться в тоску и покинуть ее… могу ощутить острый укол беспокойства, волну радости, накат недоумения… и снова войти в круглое бесстрастие, в сфероидальную тишину и остаться в ней… я есмь покой. Наконец последняя оболочка, последний беспокойный друг и вкрадчивый враг — ментал, тело рассудка… укачать его, добиться, чтобы ни одна мысль не маячила, не пробегала, не проплывала на чистом экране сознания, — это проблема, скажу я вам… ни мысль, ни хвостик мысли… ни о Школе, ни об Альбине… ни о том, что уже надоело расслабляться и погружаться и хочется сменить распластанную вверх подбородком позу, подтянуть колени к груди, свернуться калачиком, как замерзающая собака, и — спать…

(Если б душа умела так же по-собачьи сворачиваться, как тело, и согреваться собственным теплом. Так ведь нет, не может — протяженная, распахнутая, длиннющая до бесконечности — не гнется.)

Сегодня годовщина смерти Марьям, 23-е октября.

Восемь лет прошло.

Нельзя сказать, чтобы я совсем не замечал женщин за эти годы. Даже до того, как крестился пять лет назад, было что-то вроде романа. Но только что-то вроде. Видимость. Короткая, быстро рассеиваемая по ветру.

Правда, и с Марьям у нас было недолго. Завоевывал я ее долго — больше года.

Она тогда до краешков была полна Сидоровым. Больна, пленена им, непобедимым самцом.

А я вел у них семинар по зарубежной литературе на филфаке. То был короткий период моей социальной закрепленности: ассистент кафедры, черный «дипломат», наброски диссертации об Айрис Мердок… Со своими студентами я ладил, со многими даже дружил. Пару раз ездил с ними летом в стройотряды. Разница в возрасте была небольшая, а в мироощущении, в темпераменте — и того меньше.