Александра Созонова - Полдень Брамы

Словно две бездны уживаются в его душе. О подобном много писал Достоевский, и я не буду… (Любимый, кстати, писатель Георгия в юности.)

Что мне Георгий? Я перестал ходить к нему на общение и, должно быть, никогда не увижу, но молюсь каждый вечер, ибо очень больно, щемяще-больно совмещать в себе две его бездны.

Грудная клетка не выдерживает, трещит.

Помолился за Альбину. Пусть светлые силы охраняют сегодня ее сон, а низшие астральные сущности не стучатся в окошко.

Засыпаю, как всегда, после трех.

Очищенное двадцатилетним страданием — как наждаком — нутро, едва прикрытое тощей плотью, на продавленной тахте… Вдох — выдох.

Очищенное, да не совсем. Сколько осталось еще внутри мути, ила, гнилых отбросов — хотя бы по снам можно судить. Иной раз такое наверх всплывет… Словно длинношеее чудище Несии со дна курортного озера.

К счастью, тошнотные сны быстро забываются.

На днях мне приснилось, что все птицы мира взмыли ввысь. И идет теплый, густой, едкий дождь — их помет. Почему-то прозрачный. От него не укрыться. И мысль: это апокалипсис.

Все мы ждем апокалипсиса со дня на день.

Или, как говорят у нас в Школе: грядет Армагеддон.

Скорее всего, в августе. Но, может быть, раньше.

Спать! Перед тем как окончательно утерять нить сознания, попробовал заказать себе сон. Пусть мне приснится Океан и соляная кукла из притчи моего святого. (Помяни меня, Рамакришна! Скоси в мою сторону хоть на секунду ласковый глаз.) Стараюсь представить себе этот Океан — зеленые, перекатывающиеся горбы воды — и рассыпчатую, бело-желтую фигурку. Спать…

Конечно же, никакого Океана мне не приснилось. Ничего даже отдаленно напоминающего. Власть над своими снами — как там у Кастанеды: сначала взглянуть на свою руку, потом оглядеться кругом, пока местность не перестанет расплываться потом сознательно выбирать маршруты прогулок, — власть эта от меня пока достаточно далека.

Впрочем, и ничего тошнотворного, мутного наверх не всплыло. Вполне пристойный сон. Чистый.

Словно я пишу сценарий, и замысел — так всегда бывает во сне — замечательна свежий, терпкий, пощипывающий в висках. В центре — две девочки-школьницы, лет по 14–15, которые умирают в конце. Нелепо умирают, оттого что во время байдарочного похода дебил-одноклассник ради шутки завалил огромным валуном вход и пещеру, где они сидели в романтической тьме. Испытывали свою смелость и делились сердечными тайнами. Девочки были удивительные. Обе. Хрупкие подростки в варенках, с короткими светло-русыми волосами. Они были так похожи друг на друга, что я, дабы ввести различие, одну наградил романом с одноклассником. У другой же — никакого романа, лишь платонически-туманные отношения с кем-то неведомым, и оттого эта вторая сразу же обрела первенство и неземную прозрачность в моих глазах. Но главное — как они умирали! Как были светлы, спокойны, нежны друг с другом. В затхлой тьме пещеры. Прекрасные, как две долгие высокие ноты — «ля» и «си». Да, именно: они отличались друг от друга лишь как две ноты верхней октавы.

(И лица их, точнее, лицо — одно на двоих — было прекрасно тем типом красоты, который режет и ранит, словно светлое лезвие музыки. Я еще подумал во сне, что не вынес бы романа (или разрыва, что то же самое) с женщиной такого лица.)

Во сне я был абсолютно уверен, что выйдет потрясающий сценарий. Так всегда бывает во сне. И, проснувшись, минуты две ощущал творческий зуд в переделах пятой и шестой чакр. Остыв, выпав из магии подсознания, увидев, что, кроме ощущения прелести этих двух девочек и нежной их смерти во тьме, ничего там не было.

К тому же наяву я давно не пишу сценариев. Хватит. «Нет», «нет», «нет», — говорит судьба чужими несимпатичными устами, когда я пытаюсь что-то пробить, продать, вывести в свет любимое детище (а нелюбимых у меня не бывает). Точнее, сперва она говорит «да», «конечно!», «всенепременно!», а потом уже «нет» и «пошел ты на…», что гораздо обидней. Словно дразнит, вертя перед носом шоколадкой «Баунти», а потом, широко размахнувшись, бросает ее кому-то другому. «Да, мы покупаем ваш сценарий». «Да, у вас интересные стихи, мы их напечатаем». «Да, ваша повесть пойдет через полтора-два месяца»… Потом сценарий не проходит худсовет, стихи «не зацепили» главного редактора, повесть забуксовала в раскисших ценах на бумагу.

Я привык. Привыкал долго, с нервными срывами, с антидепрессантами, с безадресными угрозами сжечь все к чертовой матери (сжечь и сойти с ума, торопливо и жадно, ибо убить свою книгу и остаться в берегах рассудка немыслимо), но привык в конце концов.