Александра Созонова - Если ты есть

…они заполняли его, кто чем.

Счастье и возбуждение, когда на горизонте мелькали такие же одинокие парусники. Резко менялся курс наперерез кораблю. Криками, радостью, чуть ли не танцами наполнялась палуба.

Вошло в традицию, что каждый встречный корабль несет с собой приключение, напряженные стычки с его обитателями, несет с собой вино бытия.

С обезьяньей грацией взлетали вверх и вниз по снастям нетерпеливые тела. Хмельная, кровавая лава бурлила, захлестывая оба судна, пока они стояли впритык друг к другу, пока продолжалась пустая по сути своей, но сильная и всеохватывающая, подобно приступу эпилепсии, жизнь.

Были ли пленные, побежденные, раненые, убитые? — не запомнилось…

Зачем враждовали? Оттого, наверное, что тепла и дружбы хватало на своем корабле, а то, чего не хватало, звало и тянуло вовне, будто голодом.

Редко-редко жизнь в виде парусника на горизонте нахлынет, окатив, освежив, передернув… и откатится медленной большой волной. Вернет спокойствие и размеренность.

Чем занимались они в долгие, сыпучие, как песок, дни передышек?

…ласковая неутомительная игра по имени «флирт» со сменой партнеров, изменами, игрушечной ревностью и слезами. Забавляясь и играя, старались они проводить свои дни, заряжая друг друга волнением, бешенством, нежностью, болью… в слабых дозах, акварельной, размытой гаммой.

Увлекательно было не только пленять, но и заводить врагов, недоброжелательных и угрюмых. Враг — человек, привязанный к тебе обратной связью. Чужое неравнодушие, пусть и с отрицательным знаком, возбуждает и греет.

Великую отдушину предоставляла чувственность, ненасытимая, неиссякаемая. Несложная цепь операций, изощренных или сведенных к минимуму, приводящих к одному и тому же концу. Несколько оранжевых сжатых секунд, растворяющих молниеносно все оболочки — между душой и телом, телом и космосом, богом и богом…

Все было можно, потому что времени не существовало.

А все иное было недоступно для них и потому казалось никчемным и суетным.

Разве что петь по утрам, стоя на носу корабля и вытянув вперед подбородок, чтобы ветер давил на лицо и голос словно вел корабль за собою. Но число песен ограниченно, и не из чего было выдумывать новые.

Все было можно, но за всем этим, за внешней наполненностью и жизнью сквозила растерянная безнадежность. Приступы плавной и тонкой, как вой, тоски подступали все чаще. Ни одно из занятий не шло в сравнение с вечностью, возложенной на их облупившиеся от солнца плечи. Ни одно нельзя было поставить с ней вровень, только тоска, кажется, приближалась к ней по силе.

…«А не вернуться ли нам опять друг к другу?» — он отвернулся от переливов и плеска воды за бортом и повернулся к ней.

Сто лет они уже плавали, или сколько там лет… и лицо его, и рука, и загорелый изгиб шеи были так же привычны и неизменны, как скрип снастей, блики солнца на волнах и теплые светлые доски палубы под ногами. Он протянул руку, и вылинявшая футболка была почти одного цвета с ресницами, и кожа шелушилась на обтянутых скулах. Серые, опаленные светом глаза были самым глубоким, сущим и соленым в его лице.

…можно прикрыть веки, чтобы не видеть его глаз, и знать только, что они есть, и целовать… живое тепло, струящееся из-под прижмуренных век, и соленое, и непостижимо родное… уводящее напрочь, насовсем, щемяще…

«Моя последняя мысль будет — о тебе».

Что они знали, те, остальные, они даже не обернулись, и сплетенные руки для них означали всего лишь очередную смену партнеров, слабо и псевдо разнообразящую вечную монотонность. Для них не было выхода.

Остальные не видели выхода, в который под видимостью привычной эротической игры они уходили. И они ушли совсем далеко и стали, верно, для остальных подобны двум сумасшедшим.

Ибо всегда сумасшедшими кажутся нашедшие истинное и вечное, и смешной и бессмысленной кажется их поглощенность.

Непрерывное взволнованное ощущение друг друга пронизывало маленький круглый корабль от кормы к носу и от борта к борту, и странно было, что другие его не чувствовали, а если и чувствовали, то не подавали вида, лишь иногда озабоченно ежились, И маленькая заноза, впившаяся ему в ногу, потому что светлых и гладких досок палубы приятно было касаться босыми ступнями, надрывала ей сердце, оставляя ноющую, недоуменную рану, и чтобы залечить эту рану, нужно было вытащить эту занозу как можно нежнее и осторожнее, и губами утишить, заглушить его боль, хотя он улыбался и говорил, что боли не было.