Владимир Сотников - Покров

Он смотрел на дерево впереди, а поравнявшись с ним, выбирал новое – бесконечное лесное занятие, чудом избегающее повторения, – и время плыло навстречу вместе с этими деревьями. Ни минут, ни часов – все одинаково и неразличимо в спокойном течении.

Только выйдя на опушку, он представил, словно увидел издалека, замкнутый огромный круг, по которому прошел в лесу, и невидимая птица, перелетающая все это время рядом с ним, качалась на последней ветке, удивляясь пустоте пространства, вдруг открытого впереди. Он глянул на далекую через луг улицу – заметно было, что солнце переместилось, и дома стали выше, спрятав под собой свои тени. Он знал, что как только дойдет до того места, где запах улицы накатывает на луг размытой в воздухе границей и лес, подернувшись дымкой, отступит еще дальше, – то подчинится тому чувству, с которого и началось утро. Дождавшись его перед улицей, странные от повторения слова «день рождения» уже мелькали и в окнах дома, и в слившейся на ходу ребристости забора – даже скользнувшая над самой крышей ласточка чуть не столкнулась, быстро увернувшись, с неподвижным, как стекло, препятствием.

Он попробовал вспомнить ту радость, с которой ждал этот разгорающийся до непонятной тревоги день, и помнил только само ожидание, ничем не связанное с завершением, – так гул самолета, на котором летишь во сне, превращается после мгновенного пробуждения в мычание коровы, выгоняемой утром в поле.

В доме было тихо – проходя мимо окна, он заглянул в него как в чужое. Днем всегда плохо видно с улицы, он приблизил глаза к самому стеклу и сразу увидел на столе тот же лист бумаги, только чистый, без единого слова. Почему-то испугавшись, он быстро обежал сени, толкнул дверь – одну, другую и перед самым последним движением, когда уже хватал лист, догадался: да просто перевернут вниз словами. И опять мелькнуло: «Вернемся вечером». И словно не было ни леса, ни покоя лежащих в траве листьев – все уместилось между двумя повторами этих слов, одинаково прочитанных.

Задетая газета сползла со стола, обнажив сковородку, кувшин, хлеб – все это старалось совпасть со словами в записке. Улыбаясь, он налил в кружку молока, косясь на записку: «Пей молоко» – молчаливое подтверждение, ничего не значащее без его участия. И сразу вспомнил, как вчера читал книгу – одна страница с крупными вверху словами «Глава одиннадцатая» и сейчас стояла перед глазами: два слова, и снизу серая россыпь букв. И страница вдруг закрыла бегущего по полю человека, и уже неизвестно, что там, за рассеянными по бумаге буквами – бежит ли дальше человек или сел на землю, обхватив голову руками, словно приговаривая неслышно про себя: «Глава одиннадцатая, глава одиннадцатая…»

Он допил молоко и усмехнулся застывшим на бумаге словам: «Пей молоко», – слепые, они так и не увидели своего исполнения… Подойдя к зеркалу, он отчего-то вздрогнул и не удержался, заглянул за него, в темный угол с затихшим на полу мячом. «Надо накачать», – подумал он, а какая-то бессловесная мысль уже пробежала холодом по волосам, словно они высыхали на легком ветерке, и вот он уже спешит отойти, оглядывается на ходу, успевая заметить в зеркале свою удаляющуюся спину.

Громче обычного хлопнув дверью, он остановился на крыльце. Здесь было тепло – теплее, чем в доме. Солнечный свет падал отвесно сверху, и навстречу ощутимо поднималось с земли тепло. Не вынимая рук из карманов, он сел на ступеньку и вдруг услышал слабый хруст – и как что-то живое, выдернул из кармана оставленные матерью деньги. И, словно собираясь сделать приятную работу, он подтянул штаны, оглянулся – плотно ли закрыта дверь, подбежал к началу тропинки, пропадающей под нависшей ботвой картошки, оглянулся еще раз и пошел, подгоняемый странной бодростью.

Справа, на дальнем огороде, заканчивали укладывать огромный по сравнению с маленькой лошадью воз сена. Мужик стоял наверху, словно собирался спрыгнуть, ногами пробовал покатые края. Вот он уселся, подлетели брошенные снизу вожжи, и воз поплыл над невидимыми колесами, вздрагивая и роняя легкие непричесанные клочки сена. «Наверное, та самая телега», – вспомнил утреннее свободное тарахтенье за домом и подумал, что, может быть, они с отцом будут возить свое сено на этой же лошади, и тогда она станет на день близкой, похожей на их корову – с такими же глазами. Он всегда, пока отец грузил, держал лошадь под узцы, и если приближал к ее покорному грустному глазу свое лицо, то удивлялся отражению.