Владимир Сотников - Покров

Но вот автобус отъезжал, напоследок громко просигналив отставшему, площадь становилась пустой, и воздух на ней долго еще успокаивался. Потом автобус пропадал в низине за деревней, сохраняя только звук, и через минуту, догнав сам себя, поднимался теряющей свой завод игрушкой на дальний гребень шоссе.

Солнце садилось, он возвращался от станции домой, и эта дорога всплывала потом в памяти вместе с красным небом впереди и тусклым от дымки полем.

Один вечер окрасил своим закатным светом эту дорогу, по которой он проходил тысячи раз, но всегда воспоминание вспыхивало одинаковым чувством, почему-то звучащим двумя словами, и второе из них вбирало, растворяя, первое – день рождения. Память, раскручиваясь в прошлое, останавливается на последнем витке, не имея сил разорвать его, брошенная змейка серпантина вздрагивает последним кольцом.

Проснувшись, он лежал долго, удивляясь тому, как не помещается в это утро долгое ожидание чего-то совсем нового и необычного. И даже закрыл глаза опять, чтобы проверить в темноте ускользающее наяву чувство. Но сон уже соединялся с утренним светом, словно останавливались качели в точке покоя, где закрытые глаза уже становятся притворством. «Проснулся» – бедное название этой точки. Ожидаемая вчера радость была рядом, как будто он вынырнул не там и сейчас оглядывается над водой, видя только отодвинутый берег.

Подумал словами, словно сказал: «Сегодня день рождения», – тройной звук был почти слышим. Он встал, и все его движения притворялись обычными – несколько шагов по холодному полу, вчерашнее чувство одежды, долгий застывший зевок. В доме было тихо, чувствовалось, что никого нет и в соседней комнате. Это сразу обрадовало, потому что с самого начала не хотелось слов, уже слышанных: «А вот и наш…» Но когда вышел в ту комнату и увидел, что действительно никого нет, стало жалко, словно обманулся – когда не знаешь, чего хочешь, всегда все кончается обманом. На полу кружилась на спине муха, не покидая квадрата солнечного света. Он перешагнул этот деревянный звук, открыл дверь в темноту сеней и постоял немного на пороге, словно ожидая, что сумрак поплывет в комнату – вечное обещание двери, которое она выполняла только зимой, впуская видимые клубы морозного воздуха.

Умывальник уже нагрелся на солнце, но вода была еще прохладной с ночи. Он медленно умывался, прислушиваясь к тому, как и звяканье умывальника, и ясное щебетанье воробьев в густой листве яблонь, и проехавшая по улице телега – все звуки освобождали в себе что-то одинаковое по смыслу, еще неясному, но накапливающему силы для простого и ожидаемого объяснения.

Перед глазами вдруг мелькнул квадратик бумаги, который он видел на столе в комнате – этот листочек уже притягивал к себе – одним выдохом стал весь путь от умывальника до стола. Короткая записка матери – что на завтрак, на обед. Последние слова «вернемся вечером» бессильно старались дотянуться через бесконечный день до своего подтверждения. Рядом лежали деньги – одна бумажка, связанная с запиской словами «на конфеты», и он обрадовался сделанному за него этой бумажкой выбору. Мелькнула тропинка за домом, ведущая к магазину, и растянутое впереди время мгновенно сократилось на этот ясный отрезок: дорога до магазина и обратно.

Но, конечно же, в магазин он пойдет не сразу – оставляя это про запас, он вышел на улицу. Каждый шаг заполнял только что прошедшее мгновение движением, которое подталкивало, невидимое, в спину. Он шел по лугу и прислушивался – вдруг стукнет калитка у дома, и надо будет вернуться, но вот уже отходит далеко, лес шумит близким своим гулом, и нельзя повернуть назад, словно кто-то увидел его впереди и дожидается неизбежного приближения.

Хотя до осени еще далеко, медленно падают листья – их мало, и можно успеть проследить каждое падение; сухие, они беспомощно вертятся среди сильной зеленой листвы, успокаиваясь только на земле. И нельзя понять, откуда они берутся – кажется, появляются уже в воздухе, вспыхивая залетевшей из осени картинкой, и ничто не верит такому предсказанию.

Он шел все дальше по знакомой тропинке, и казалось, что странное чувство, которое появилось здесь с его приходом, сотканное из неподвижных выражений обломанных сучьев, по-разному глядящих вверх пней, опущенных веток, – расколдуется, открывшись ясным вопросом, растворенным пока в этом воздухе: «Куда ты?» – и упавшая вдруг сухая толстая ветка сказала это на своем языке.