Владимир Сотников - Пролитая вода

Этот рассказ обсуждали на семинаре, и странным образом все развеселились – находили логические неувязки, неточности стилевой подделки, – но обсуждение было веселым, словно предметом его был какой-то юмористический рассказ. Панин успокоил общее веселье, заметив, что подобные опыты отнюдь не кощунственны по отношению к классике, а наоборот, полезны для молодых писателей, и даже предложил всем последовать примеру Андрея, каждому выбрать тему для упражнения. Андрей был мрачен, почти ничего не говорил и только невнятно оправдывался, что для обсуждения у него ничего более подходящего не было готово. Его примеру, однако, в дальнейшем никто не последовал, Панин не напоминал, семинары шли своим чередом. Андрея после этой истории стали считать импровизатором, «легким на перо», и когда он брал слово на семинарах, его слушали с интересом, как отличающегося от всех человека. Была группа, семинар и отдельно – он. Тенишев тоже это чувствовал, но он и себя не мог включить в группу. Для него схема семинара складывалась по-другому: группа, он и Андрей. Тенишев понимал, что со временем, может быть, все его однокурсники станут для него отдельными интересными личностями, и так оно, скорее всего, и случится, но пока он выделял только Андрея. Может быть, и правда тот напоминал ему Даню, и давняя юношеская привязанность не могла просто так исчезнуть в Тенишеве, а перекинулась на нового человека, показавшегося пусть даже немного необычным – сложнее, чем остальные люди?

Тенишев вышел на улицу. Остановка троллейбуса была рядом, на ней никого не было. Тенишев усмехнулся – если бы увидел там фигуру человека, то первой мыслью было бы: кого она напоминает, Андрея или Даню? Совсем как в рассказе Андрея, только сейчас потерялись бы различия между реальными людьми.

«Значит, все дело во мне, – думал Тенишев. – В своем представлении я изменяю людей так, как того мне хочется. Действительно, жизнь может стать похожей на однотомник».

Он обошел чеховский дом – за ним, в темноте, беззлобно переругивались пьяные дворники.

Тенишев мысленно окинул взглядом квартал, ограниченный улицей Чехова, Садовой-Триумфальной и несколькими переулками. В одном из них и стоял дом, к которому он проводил незнакомую девушку. Странно, что за все время он ни разу не подошел к этому дому с тайной мыслью опять встретить ее, заговорить – только иногда вспоминал зажженный свет в окне. Ноги сами повели Тенишева туда – где же еще прогуляться в эту минуту, как не там?

– Чуждый чарам черный… дом, – проговорил Тенишев, глядя на его темную громаду.

Чуда не случилось – забавным показалось ожидание увидеть здесь эту девушку. Не возвращается же она домой в одно и то же вечернее время.

«А могла бы случиться такая встреча здесь, ночью, на пустынной улице, если бы я придумал ее?» – вдруг подумал Тенишев.

И, словно отвечая безмолвно на свой вопрос, он пошел быстро прочь, наблюдая, как его тень вырастает от каждого пройденного фонаря.

Вернувшись в квартиру, Тенишев почему-то беспокойно начал копаться в бумагах. Ему показалось, что он не вернул тогда рассказ Андрею в семинарской спешке. Так оно и было. Рассказ обнаружился в старой папке, которую Тенишев называл архивом.

Он выпил остаток водки, закурил и стал читать, перескакивая через абзацы – искал одно место. Там еще на полях стоял какой-то неизвестный значок, что-то вроде вопроса или полукруглой скобки. Действительно, эта часть текста выпадала из общего стиля рассказа, еще на семинаре это кто-то отметил.

«Впервые судьба отвернулась от него в конце жизни. Старик понял, что последнее его желание неисполнимо. Никто не упадет на холм его могилы посреди голого деревенского кладбища, как молодая барыня, пришедшая на могилу бедного станционного смотрителя».

Как странно, что Тенишев чуть было не пропустил раньше эти слова, наверное, главные в рассказе Андрея. И этот значок на полях – может быть, Андрей хотел более ясно, по-другому переписать этот абзац? Умирающий старик Белкин, всю жизнь тасовавший чужие судьбы, как карты, и потом описавший их, в конце концов завидует умершему человеку, которого непоправимо обидел когда-то, увезя из дома единственную радость – дочь. Завидует тому запоздалому человеческому чувству, обращенному в сырую землю, которое останется ведомо Белкину только как автору…

Как, должно быть, мучается сам Андрей – тем, что настоящие чувства и переживания он может лишь выдумывать, нащупывая их и называя! Все это он и называет подобиями, злясь на себя за способность держать в вытянутых руках умение писать, как держит умелый игрок колоду карт.