Владимир Сотников - Пролитая вода

– Легко соврать в ответ. И да, и нет. От того, что более замкнуто жить стал, новые ощущения появились. В каждое слово вглядываюсь. Но это не объяснить. Когда долго на окно смотришь, оно шевелиться начинает – что-то вроде этого.

Андрей, помешивая ложечкой чай, с усмешкой посмотрел на Тенишева.

– А говоришь – нормально. Покажи Панину, дай мне почитать. Ты же знаешь, как внешние, даже ненужные оценки отрезвляют. Нельзя далеко заходить. Легче на поворотах, а то потом опять: а какой в этом смысл, а надо ли писать? Надо. Написал, дал почитать, плюнул на то, что сказали, и снова за работу.

– Я все понимаю. Согласен с тобой. Просто не готово еще ничего.

– И не влюбляйся пока. И не уезжай никуда. Насколько я тебя понимаю, ты в такие времена, когда жизнь становится более-менее устойчивой, захочешь сорваться во что-нибудь, что все разом перечеркнет. И опять окажется: в страшной пустоте вращается молодой человек, как кто-то о ком-то говорил.

Тенишев улыбнулся.

«Хорошая беседа, – думал он, – и Андрей такой язвительно-спокойный в своих словах, как будто немножко обгоняет и указывает на меня пальцем».

Он вспомнил, что примерно об этом же часто разговаривали они когда-то с Даней, и сколько задора было в их разговорах. Там всегда было слово «надо», сейчас вот превратившееся в насмешливое «надо бы».

«Взрослею, а может, и старею», – подумал Тенишев и сказал о своих мыслях Андрею.

– А, это тот самый человек, которого я тебе напоминаю? – спросил Андрей о Дане. – Но ведь вы и помоложе были. Все объяснимо. А где он сейчас? Вот приедет в Москву, встретитесь, ты увидишь, что и он изменился.

– Не приедет. Уехал он.

– Еврей?

– Да.

– Значит, сохранится юношей надолго, а может, и навсегда. В тебе тоже есть что-то еврейское, – засмеялся Андрей. – Ты человек внутренней, собственной идеи, искать которую нет необходимости, наоборот, ее скрывать надо. Ни с кем поделиться не хочешь, только с себе подобными. А таких больше нет. Нет таких евреев, как ты.

– Ты всегда придумываешь что-нибудь и заставляешь в это верить. Вроде бы правдоподобно, а на самом деле ерунда, конечно. И сам это понимаешь. Может быть, я и хотел бы быть евреем – в твоем понимании.

– Черт возьми, мне кажется, ты никогда не видишь себя со стороны! Почему ты так очарован своим состоянием, самим собой? Ну что такое твой замкнутый мир? Тьфу! Ты же много читал, от Аввакума до Солженицына. Вместо того чтобы понять, какое тебе даровано счастье – быть не тронутым внешними обстоятельствами, быть свободным, ходить по улицам, читать и писать что тебе вздумается, – ты сам у себя эту свободу отнимаешь. Видите ли, он в слова вглядывается! Чего в них вглядываться – их писать надо. Представь, что ты вызван к следователю, и не можешь понять своей вины, и светит тебе десять лет – знаешь ты подобные истории. Или болен неизлечимо. Тьфу, извини. Неужели не стыдно допускать в себе глупые переживания, устраивать эти переезды из общежития? Ну чего тебе не хватает? Должно быть стыдно. А не хочешь писать – признайся себе в этом, да и возвращайся в свою школу к детям. Московские улицы и без тебя подметут. – Андрей ходил по комнате. – Ну что смотришь, по-идиотски улыбаясь? Не ожидал от меня такое услышать?

Тенишев действительно улыбался, даже с каким-то восторгом.

– Не ожидал. Честное слово, я думал, что ты хуже.

– А раз так, то не получится продолжения разговора, если ты не принесешь сейчас водки. Правда, в такие минуты выпить надо.

Магазины были закрыты, но Тенишев знал, что вечерами в дворницкой бытовке всегда выпивали. Пообещав знакомому дворнику отдать завтра две бутылки за одну, которая понадобилась для неожиданных гостей, Тенишев отказался выпить с работягами, показывая на часы: спешу, мол.

– Зажиливаешь проставу с новосельем, – мрачно напомнил один из них, протягивая бутылку.

– Не зажиливаю. С получки, – ответил Тенишев.

Он шел по двору мимо двухэтажного дома, на котором была мемориальная доска.

Поставив перед Андреем бутылку, Тенишев сказал:

– Ты пить не будешь, когда узнаешь, откуда водка. Во дворе стоит дом, в котором Чехов жил после Сахалина, а за ним бытовка дворников. У них я и одолжил.

– Наоборот. Водка необычная. Чеховская, как сказал бы вместо меня какой-нибудь подлый циник.

Андрей разглядывал этикетку.

– Там, наверное, написано: «В человеке все должно быть прекрасно», – усмехнулся Тенишев.

– Нет – «Мы увидим небо в алмазах». Я здесь один посидел, покурил, и знаешь, понял тебя. Что-то глубокое, утробное есть в этой квартире, комнате. Хорошо думается.