Владимир Сотников - Пролитая вода

– Ага. А то я сам стал сомневаться – на кой черт меня сюда принесло?

– Опять сомневаться! Оставь это прошедшей юности. А кстати, чем же все-таки я тебе напомнил твоего уехавшего друга?

Тенишев нарезал хлеб и разлил по стаканам водку.

– Да ничем, наверное. Разговорились с тобой так же, как и с ним, в первую встречу. Какое тут сходство? Это я так, не подумав, ляпнул тогда в ЦДЛ.

– Странно – скажут человеку, что он похож на кого-то, и человек уже волнуется. И тот, кто говорит человеку о его похожести на кого-то, преступает какие-то дозволенные границы приличия.

– Да, я согласен. Поэтому и беру свои слова обратно. Ни на кого ты не похож.

– Не в этом дело. Наше так называемое писательство – подобие, – сказал Андрей. – И поэтому так захватывает нас элементом недозволенности, некорректности по отношению к природе, по отношению к тем образцам, которые уже стали частью природы. Ведь мы понимаем, что все уже написано, во всяком случае, достаточно написано. И, сидя над бумагой, шалеем от мысли: а смею ли я, ничтожная тварь?.. Вот главная двигательная сила писательского зуда. Ты ведь замечал, что все более-менее ценимое тобой ты написал помимо своей воли, независимо от себя. Ты и не помнишь, как это писалось. А как только пишешь то, что об-ду-мы-ва-ешь, – чувствуешь себя на сцене и словно вспоминаешь заученный жест. Вот уж, кстати, что не люблю – театр. Пошлее нет искусства. Играть роль, жить в образе – что-то бессовестное есть в самих этих цеховых терминах. Но когда я так дико, по-первобытному, осуждаю театр, я так же не люблю подобие и в литературе. За ту же игру. Когда игры не видно, подобие исчезает, изображаемое делится на единицу и таким образом преображается, становится новым. «Бесподобно!» – ахает публика, не умеющая оценить, пошлым словом вынося самое верное определение шедевру.

Андрей уже выпил, Тенишев разлил по второй – Андрей машинально выпил и вторую и продолжал говорить.

– Ну вот скажи: как ты пришел к тому, что стал писать?

Тенишев улыбнулся:

– Вопрос, как на встрече с читателями. Я бы ответил: от противного. Понимая, что не умею сочинять музыку, писать картины, постепенно пришел к тупику – писать слова. Показалось, что это получается.

– И все время не мог себе в этом по-настоящему признаться, не говоря уже о том, чтобы заявить окружающим: я писатель?

– Конечно.

– Ну вот и не признавайся, не заявляй. Пиши, потому что ничего другого тебе не осталось. Ты – в тупике, проиграл по всем статьям и поэтому пиши.

– Ну и круг ты сделал. Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ободрил, нечего сказать. Нет в жизни счастья, но жизнь прекрасна и удивительна. Писать нет смысла, но пиши.

– А только так, – сказал Андрей. – Заговор обреченных. Никакого расчета на успех, никакого постижения смысла. Если вдуматься, в этом и состоит самый хитрый расчет. Но это уже софистика, надо и остановиться когда-нибудь. А останавливаться лучше всего на слове «надо», понимая всю его бессмысленность. Хороших произведений достаточно – страшная мысль, но надо сделать еще небольшое преступление: написать какое-нибудь подобие на настоящее произведение. Так что твои сомнения, что бы я ни говорил, симпатичны мне. Сомневайся, вглядывайся в свои слова, но пиши их. Вот весь круг.

Андрей выпил уже третью стопку не закусывая. Он молчал, все отряхивая погасшую сигарету.

Чтобы как-то вывести его из молчаливой задумчивости, Тенишев сказал:

– А вот с тобой мы похожи. Я то же самое думаю часто. И сейчас мне кажется, что не ты пришел ко мне, а мой двойник, или черт – помнишь, как к Ивану Карамазову?

– Ну, это уже пошлость. И Достоевский весь на ней замешан. Пошлость двойничества и надрыва. Потому он и остается навсегда в нашей юности. Хотя, честно сказать, боюсь перечитывать – боюсь, что опять увлекусь. Все, давай допьем, и я пойду быстро, чтобы по дороге пьянеть, вдогонку. Это мне нравится: спешишь к покою, в свою комнату, и всю дорогу тебя опьянение догоняет.

– Не обгонит?

– Да нет. Я дойду до своей комнаты, удивлюсь себе – какой же я пьяный, и закрою дверь за собой, словно не впуская еще кого-то.

И Андрей действительно быстро выпил, занюхал хлебом, помахал на пороге рукой и исчез.

«Вот – событие», – подумал Тенишев о его приходе. Это были те самые слова, которые когда-то в деревне произнес Даня. Тенишев вспомнил, что читал из написанного Андреем только один рассказ – попытку продолжения «Повестей Белкина». Рассказ этот был написан от лица уже полоумного старика Ивана Петровича Белкина, вспоминающего свою жизнь, в событиях которой угадывались сюжеты настоящих «Повестей». Как гробовщику, автору перед смертью являются герои его произведений и люди, послужившие прообразами этих героев. И старик с ужасом понимает, что не может вспомнить, жили эти тени, являющиеся перед ним, на самом деле или он их придумал. Как об избавлении от своих страданий, старик мечтает о той ночи, когда толпа привидений примет его наконец за своего и уведет с собой по черному ходу его последнего жилища.