Борис Екимов - На хуторе

Бабка высыпала грибы в таз, налила воды и принялась чистить.

– Какую мы с Анюшкой нынче страсть видали, страсть божию, ху-ух, – покачала она головой. – Рассказывать – и то грех.

– Это чего же? – живо заинтересовалась мать.

– Мимо Насти Кулюкиной идем. К ним гости приехали на машине, из города. Это ее брата Федора либо дочь с зятем, либо сын со снохой и еще кто-то – не знаю, брехать не буду. Вечером, как скотину встревать, они приехали. А нынечка мы гусей отогнали, идем, а из двора… Господи прости… две голые бабы бегут.

– Голые… – с ужасом выдохнула мать.

– В одних трусишках да лифчиках. Чисто ничего не прикрытое, тьфу, – сплюнула бабка. – Я как шла, так и стала. Либо, думаю, пьяный кто за ними гонит… Не, не шумят они, и не гонит никто. Вылетели за двор и начали мячик кидать. Каким ребятишки играют. А я вылупилась и с места сойтить не могу. А они скачут, голяком-то, добром своим трясут, лытками сверкают, ржут, и гривы у них по спине прядают, распущенные. Ну прям чистые кобылюки. Я уж быстрей Анюшку уводить, чтоб дите на этот срам не глядело.

Степан засмеялся, и мать ему сказала:

– Смеись, смеись, сам тоже такой. Знаешь, Олюшка, – пожаловалась она, – мы было такого стыду набрались! Приехал он и надел какие-то ритузы, ну, чистые бабские ритузы. Срам господний. Обтянулся как не знаю кто и направился на люди, в магазин. Господи! Я говорю: сыми, не позорься. И бабушка ему говорит. А он смеится, вот как счас, прямой Ванюшка-дурачок. Чисто ничего не понимает. А мы с бабушкой… Это ж нам потом хучь со двора не выходи. Со слезами его просили, чтоб не позорил. Прям со слезами.

Степан, все так же посмеиваясь, рассказывал жене:

– Ну, тот спортивный костюм, из эластика. Пришлось снимать, в чемодан прятать.

– И правильно сделал, – одобрила мать. – Счас ты вот человек. Мужчина, семейный, на людей похожий…

– Слушай, – перебил ее Степан, – ну ладно, не стал я с вами тогда ругаться. А вот если бы я здесь жил, мне так и нельзя было костюм этот носить, да?.. Вот я бы, может, секцию здесь организовал. Городошную.

– Мой сынок, – испуганно зашептала мать, – какую секту! Господь с тобой… Мама, мама! – заполошилась она. – Олюшка… Какая секта, Господи помилуй…

Степан зашелся в тихом, беззвучном смехе. Он даже глаза закрыл.

– Да никакая не секта, – объяснила Ольга. – Секция, секция – понимаете? На стадион он ходит, в городки играет. В заводской команде. Физкультурник.

– Гос-споди, а у меня всё нутрё оборвалось. Секта, говорят, секта. Это в трясуны, значит, поступил. Фу-у… прям так перепугалась. У нас же вон они, в Сокаревке, такая страсть божия, трясуны… Их прям все боятся. А в свою-то, в эту секту, для чего они ходят? По работе, что ль, заставляют?

– Нет, просто спорт. Развивается. Чтоб сильным быть, здоровым.

Мать перевела взгляд со снохи на сына: не смеются ли над ней.

– Куда ж ему еще здоровей? Вон какой бычок поеный, – мать неодобрительно покачала головой.

– У вас же тоже, я видела, в футбол играют возле клуба, – сказала Ольга. – И волейбольная площадка есть.

– Ребятишки балуются, – ответила мать.

– А взрослые?

Мать снисходительно усмехнулась.

– Чего ж у нас, моя доча, умом, что ль, тронутые? Как вон мама рассказывала. Голые… да с мячиком… Не… До этого, слава богу, не дожили. На Красную горку, это, конечно, как положено, яички катают. Особенно по первости. Бабушка наша и то, в позапрошлом, по-моему, годе… Мама, когда это ты пять яиц-то выиграла?

– В позапрошлом, в том-то я уж болела.

– На Красную так положено. Стар и млад. Весело бывает. У нас прям напротив двора катают, У Максимовых мячик тряпошный есть. Многие собираются, и до самого допоздна.

– Ну вот, сама говоришь – весело. Вот и собирались бы весь год. В городки бы играли, в волейбол.

– Ну да, – согласилась мать. – Игрались бы и игрались. Хозяйству бы всю кинули. Колхозную бы кинули и свою. Сами бы зубы на полку, и вас в городе прищучили. Вы бы в голос закричали: «Иде молочко?! Хлебушек иде?! Яичков давайте, мясца…» А мы вам: мол, некогда, в мячик играем.

– Ну тебя, – отмахнулся Степан. – Тебе про одно, ты про другое.

– Маши на матарю, маши. Матаря у тебя глупая. Ничего не понимает. А матаря все понимает. Наша крестьянская работа, моя доча, невозможная, тяжельше не найдешь. Ты-то, Степушка, ее сам знаешь. От этой работы и наш отец как следует не пожил. То война, потом жизня тяжелая. Ему бы отдохнуть, полечиться. А оно, видишь, одно за другим. Вас надо было подымать. И забрал его Господь, – всхлипнула мать. – Теперя куды прислониться, кому пожалиться? На могилу пойду, а он молчит… Не отвечает… Либо обиду какую держит, либо что не так справили…