Борис Екимов - На хуторе

– Ну, давай по последней, бабушка, выпьем, – сказал Степан. – За капусту.

– А не много мне будет?

– Ничего, мама, выпей. Я б и то выпила, да на работу с обеда собираюсь.

– Сиди уж сегодня, отдохни…

– Нам, мой сынок, некогда теперь отдыхать. Самая работа пошла. Надо выходá зарабатывать. А то кабы без зерна не остаться. Тем боле… – поглядела она на мать. – Принесу я, мама?

– Неси, чего же… – кивнула ей бабка.

Мать поднялась из-за стола и пошла в дом.

– Ты куда? – спросил ее Степан.

Мать ничего не ответила.

Степан, отодвинувшись на край скамейки, закурил.

– Поели-попили, что Бог послал, теперь закусим, что черт придумал, – отмахиваясь ладонью от дыма, проговорила бабка.

Степан догадывался, куда мать пошла, и посмеивался. Сейчас какие-нибудь подарки принесет. Накупила в своем магазине. И обязательно наберет такого, чего одеть нельзя. Надарит и Ольге, и теще, и тестю – всем. И выкинуть не выкинешь эти платья да рубашки, и носить не будешь. Сколько уж ей Степан говорил, а она по-своему.

Но мать вернулась без свертков. Подошла к столу, не села. Лицо ее, и без того красное, всегда до мяса обгорающее на солнце, загорелось еще более. Нос и брови прямо-таки алели.

– Мои детки, – сказала она и всхлипнула. – Мы с бабушкой думали-думали и вот что порешили. Мы все надеялись, что, може, вас Бог научит, и вы сюда переедете на жительство. Здесь бы вам неплохо было. Но, видно, ничего это не получится. Видно, уж все… Тогда мы порешили: устраивайтесь, мои хорошие, в городе по-хозяйски, по-настоящему. Своим домом живите.

Бабка глаза прикрыла коричневыми веками и кивала головой, будто клевала что-то невидимое.

– И вот мы вам дарим, мои хорошие, на обзаведение квартиры пять тысяч рублей, – вынула мать руку из-под фартука и протянула Степану сверток, обвязанный новым, белым с синими горошками, платком. – Всё, мои детки, и что у бабушки с дедом Колюшей накопленное было, и мы с отцом на строительство собирали да и на черный день. Всё вам дарим. Живите, мои хорошие.

Мать села и принялась передником глаза утирать. Степан, а за ним и Ольга подошли к матери, к бабке, поцеловали их.

– Устраивайтесь. Може, мне придется у вас век доживать. Не приведи господь, а може… Ладно, собирайтесь, а то кабы не опоздать.

– Пойду за Анюшкой, – поднялась бабка. – Заигралась она.

С бабкой прощались у двора. Она осталась стоять, опершись на костыль грузно, всем телом.

Мать, провожая их, лопату взяла, на работу она сразу шла.

– Тока будем обделывать, – сказала она. – Глину возить. Плохая работа. Тяжелая. Ты, Олюшка, деньги ему не давай, – учила она сноху, – дотронуться не давай. Как приедете, сразу на книжку. И глядите у меня, на морю на эту поедете – ни копеечки из этих денег не берите. А то этот ухарь-купец, – погрозила она Степану. – Знаю я, как на эти курорты ездиют и как без штанов приезжают.

«Откуда ты знаешь?» – чуть не спросил Степан, да вовремя спохватился.

– Не гляди, мой сынок, – догадалась мать. – Матаря все знает… Ты, моя доча, може, их лучше за пазуху приберешь, в лифчик? – сказала мать. – А то, не дай бог, кто-нибудь… вырвет сумку – и ищи-свищи. И как приедете – сразу телеграмму отправьте. Все, мол, в порядке, довезли благополучно. А то мы будем с бабушкой ночей не спать. Все чисто попередумаем. Такую страсть божию везете…

У амбаров простились с матерью. И дальше уже пошли по дороге одни. Шли молча. Аннушка звенела о чем-то своем, не переставая. Но ее не слушали.

За фермами догнала их машина. Степан с каким-то облегчением посадил жену с Аннушкой в кабину, сам же влез в кузов.

Машина побежала вперед. Ветер отбросил со лба волосы, тугие прохладные струи потекли через распахнутый ворот рубахи по телу. Степан оглянулся: хутор, разворачиваясь, уплывал назад.

С гулом пронеслась встречная машина и накрыла Степана облаком густой удушливой пыли. Степан, спасаясь, присел за кабину. Но уже в горле першило, и в носу, и на лице Степан чувствовал эту липкую пыль. Он поглядел, далеко ли грейдер. Грейдер был рядом, за лесополосой. «Ну и слава Богу, – подумал Степан. – Там потверже, пыли поменьше».

А машина, повернув, уже взбегала на дамбу грейдера, к кирпичной конуре автобусной остановки.

На шумном станичном базаре, в субботу, среди бела дня, ходила расхристанная немолодая баба и кричала в голос: «Чакалка подох! Люди добрые, Чакалка подох! – кричала она и плакала. – Да какой же черт его сумел перебороть, Господи…»