Борис Екимов - На хуторе

Тарасов еще в заулке ее голос услыхал, и ускорил шаг, и, сбросив вязки под сарай, вышел на видное место.

– Ушел и пропал на нет! – жалобно проговорила Раиса. – Шумлю, шумлю…

Она не стерпела и стала спускаться с крыльца, торопясь к мужу. Больные, непослушные ноги ее с трудом несли тяжелое тело.

– Чего приключилось? – поспешил ей навстречу Тарасов.

– Отец… Ты ж набедокурил, а молчишь. Листухин-то по твою душу приехал…

– Откуда опять взяла?

– Приходила ко мне энта… НКВД, – показала головой Раиса на соседний двор.

– Макариха, что ль?

– Она… Все дочиста рассказала… Листухин грозится… – жена была испугана не на шутку и боялась даже говорить, лишь смотрела на мужа да моргала глазами и ждала.

– Не боись, Рая, – успокоил жену Тарасов. – Не боись. Я ту солому в дело возил. Меня за это ни Бог, ни люди не осудят.

Раиса мужу верила всегда. И от души у нее отлегло. Но не вовсе. Какой-то червячок все же точил. И потому она сказала:

– Листухин прям грозился. Привлеку, говорит…

– Э-э, чего нам Листухин, когда мы сами – Тарасовы, – так же спокойно и даже с усмешкой остановил Раису муж. – Не горься, не стоит того!.. – Он положил на плечо жене тяжелую руку. И потом вдруг вспомнил: – Виктору я дозвонился. Приедет. Говорит, и ребятишки наскучали, к нам желают.

– Ты гляди… – обрадовалась Раиса. – И Олюшку привезут, и Сережу.

– Сергея навряд. Учится. В школе ныне такие трудные спросы. А Оленьку чего… Не дюже холодно.

– Да она стерпит! – убежденно сказала Раиса. – Кремень – не дите. На ту зиму холодюка такой, а она бегёт рысью. И все. Приучили в яслях. Ксенина Натушка против нее – кисель. Энту все в сип целуют. А Оленька…

И пошел разговор о детях, о внуках.

Тарасов помог жене на крыльцо подняться. И здесь, на высоком крыльце, в глаза ему снова бросилась старая обережная верба. Она вставала над крышами сараев, над займищем, над всей окрестной землей.

– Рая? – спросил Тарасов. – В память не возьму. Либо бабка Марфутка покойная рассказывала, кто-то рубил ведь старую вербу?

– Какой-то вроде Никишка, – вспоминая, ответила жена. – Вроде он из Широков бешеных. Дедом он доводился Широким.

– Ну, эти доумятся…

– Рубил. Бабка Марфутка помнила. Рубил, рубил и ногу себе прям до мосла разнес. Тем и кончилось. А чего? Либо ты на нее заришься? Господь с тобой…

– Да ну… Просто в голову вошло. И гляди ведь, все затянулось. Еще мы молодые были, руились там… Не было и меты. Ты помнишь?

– Помню… – тихо ответила Раиса, поднимая на мужа глаза, и молодой вишневый жар кинулся ей в лицо.

И весь вечер вспоминали о былом. Щипали пух с большого козла Васьки и меж делом нет-нет да и говорили о давних временах.

Как вместе работали: сам Тарасов на тракторе, а Раиса на прицепе. Какие долгие ночи были осенью на пахоте… И как боялся Тарасов, что Раиса задремлет и попадет под плуг. И как в черной осенней ночи плывет над трактором неслыханной красоты лазоревый цветок: это у «натика» раскалилась выхлопная труба и над алой горловиной ее волшебными лепестками сиял голубой, и оранжевый, и сиреневый пламень. Однажды, уже в декабре, – тогда подолгу пахали, с уборки и до зимы, – и вот как-то уже в декабре допахивали клин за Петипской балкой. Пахали и пахали, но к утру остался еще лафтак. Тарасов решил чуток отдохнуть, а потом докончить, чтобы уж сюда не ворочаться. Прижались друг к дружке в кабине и задремали. А проснулись и ахнули – зима. Снег лежит чуть не в колено.

И как хотела вначале Раиса убежать к другому трактористу. Тарасов ведь работал по-дурному, без перекуров. И ничего не признавал. Без света, ночью, ощупкой пахал или пускал Райку вперед, перед трактором, чтобы шла она и борозду указывала. И вышагивала девка ночь напролет, с факелом. Или пристраивал у радиатора коптилку из снарядной гильзы. И при жалком свете ее пахал и пахал. Уже тогда рассказывали побаски о Тарасове.

А тут пришли другие времена. Стали в колхозах платить. И Тарасов словно расцвел. В какие-то годы он новый дом поставил, под белой жестью, стал обрастать скотиной и птицею. Раиса первой в хуторе панбархатное платье надела и лаковые туфли. И пошла и покатила тарасовская слава, обрастая былью и небылью.

Вспоминали о многом. И теперь, издали, дни ушедшие ворошить было легко.

Уже на другой день Тарасов снова приволок на Вихляевский комплекс чуть не полскирды соломы. Привез, свалил, телушек своих приласкал, сунул им по краюхе хлеба, с вихляевским кумом потолковал недолго. Тот лишь oxaл да приговаривал: «Победная головушка».