Юнас Гардель - Детство комика. Хочу домой!

Сама она доказывала свою любовь каждое чертово зимнее утро, когда тащилась в Каролинскую больницу, чудом ухитряясь при этом создавать надежный и теплый уголок для своих детей, где им всего было вдоволь. Она заставляла себя мочь; Господь знает, чего это стоило.

И что в ответ? Сука, стерва, ведьма. От тех, ради кого она выбивалась из сил.

Без нее бы все рухнуло. А ее никто бы и не подхватил, если бы она упала.

Может, просто не владеешь языком, отвагой, мощью, может, просто не знаешь, чем еще можно выразить свою любовь, кроме как прилежностью и трудолюбием, — но разве этого не достаточно?

Рут не знает, любят ли ее — Эдмунд, дети. Но подозревает, что не любят. Ей приходится гнать это подозрение из головы, оно сводит ее с ума.

В разверзшейся пропасти, над которой она склонилась, нет любви для нее. Для других есть, а для нее нет. И ею овладевает отчаяние, и боль в измученном работой затылке, спине и ногах принимается за свое.

Она измучила свое тело работой, доказывая свою любовь. Чтобы быть уверенной в ответе, который она получит, если вдруг спросит.

Она никогда не знала, но всегда жаждала узнать. Сука. Стерва. Ведьма. Но они же не думают так. Это подростковое. Это нормально для их возраста. Все хорошо. Просто прекрасно. Все здорово. Но ей бы хотелось услышать что-нибудь другое.

Она спросила Эдмунда. Он смутился, ответил, что она ведь и сама знает. Разве он не демонстрировал этого в своих словах и делах, пусть даже его язык и не произносил такого слова.

И Рут попросила его бросить иносказания и пантомимы — ей нужно именно это слово. Они стали ругаться, наконец он сердито выпалил: «Я люблю тебя, теперь ты довольна?»

Пришлось довольствоваться сердито выдавленным «я тебя люблю» от человека, который тут же повернулся спиной к ней, чтобы через минуту уснуть.

Может, Николас и Шарлотта скоро уйдут, а через несколько лет и Даниель, но что останется от нее, для нее — что останется ей?

Рут лежит, натянув одеяло до самых глаз. Она беззвучно плачет, чтобы никого не беспокоить. Так больно не знать.

Учительница Даниеля по рукоделию разговаривает, как Биргит Нильссон [70] Известная шведская оперная певица. , но она такая угловатая и высохшая, как будто огромный паук высосал из нее все соки. Она сидит, напрягая свою жилистую шею, и стучит кулаком по кафедре, крича:

— Нельзя! Нельзя! Иглы стоят два эре за десять штук, их не разрешается ронять на пол! Нет, вы опять режете в середине куска, с угла надо начинать, с угла, я сказала! Нельзя шить плащи, на каждого ученика полагается ткани на сорок крон в семестр, этого не хватает, шейте сумочки вместо плащей. Все должны связать по прихватке! Все должны связать по паре рукавиц! Свистеть нельзя, я сказала!

В позапрошлом семестре все должны были вышить что-нибудь крестиком. Даниель по каким-то причинам начал вышивать букет, который, как оказалось, был самым большим узором в книге по вышиванию. И он из вечера в вечер сидел перед телевизором и вышивал, и вышивал, и раскаивался, и проклинал самого себя.

На Рождество он получил в подарок от Рут «Большую книгу по вышиванию».

Учительница по рукоделию хочет быть другом детей. Она сшила себе маленькую попсовую сумочку, которую всюду таскает с собой. Дети за глаза смеются над ее дурацкой сумочкой.

Однажды она достала из нее блеск для губ.

— Кажется, с ароматом яблока, — сказала она и робко улыбнулась.

Тина заметила, что ей, наверное, очень подошла бы синяя тушь, ведь у нее такие длинные ресницы.

— Ага, наверное… Вы так думаете?.. — счастливо повторяет учительница и, достав из сумочки маленькое зеркальце, смотрится в него.

У нее почти нет ресниц.

Дети зовут ее ящерицей, но она об этом не знает.

А может, и знает.

Ракель день за днем сидит на диване и лепит глиняных человечков. Она и не знает толком, зачем она их делает. Они уродливы. Ей некому их подарить.

Если она упадет в пропасть, ей не за что будет ухватиться, и ей хочется упасть. Может, поэтому она и корпит с идиотским упрямством над этими уродцами. Когда готов очередной, она ставит его среди прочих в кухонный шкаф для просушки.)

Мучительнее всего, что Вернер даже не гордился ее любовью. А следовало бы.

Ему следовало бы гордиться тем, что она его любила.

Рикард прочитал книгу о гипнотизерах. Теперь он гипнотизирует Даниеля.

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать! Твое тело тяжелеет, тонет. Твои веки тяжелеют, ты спишь. Спи-и-ишь.