Александр Проханов: Гость

– Аркадий Петрович, уж простите меня. Доктор верно сказал, что вам надо отдохнуть. Лица на вас нет.

– Забудьте про доктора, – раздраженно ответил Веронов.

– Нет, Аркадий Петрович, так вы себя загубите. Вам уже Бог знает что мерещится. Вам бы отдохнуть на природе, Погулять по полям, по рощам. А то на себя не похожи.

– Я знаю, на кого я похож, – Веронов чувствовал, как в нем поднимается бешенство. – Дайте спокойно попить кофе.

– Нет, я все-таки вам скажу.

Веронову в глаза брызнула яркая, как ртуть, ярость. Он вскочил, схватил за плечо Анну Васильевну, круто развернул женщину, с силой ткнул головой в стол. Рывками, хрипя, задирал ей сзади юбку, сдирал с нее блузку. Она ахала, кричала, пыталась распрямиться. Он с силой бил ее в затылок, утыкая лбом в стол. Свирепо, видя трясущиеся ягодицы, насиловал ее. Оттолкнул, пошел прочь, слыша, как Анна Васильевна всхлипывает и тонко, по-собачьи подвывает.

Оделся, пробежал мимо забившейся в угол, растерзанной Анны Васильевны, выбежал из дома.

Он гнал по Новой Риге, слепо, безумно, не ведая куда. Мимо летела слепящая ртуть. Поля, леса, луговины, окрестные поселки – все было покрыто ртутью, едко слепило. Шоссе лилось, как река ртути. Встречные машины налетали, словно комья ртути, плющились, разбрызгивались, и брызги оседали в полях. Эти ртутные брызги летели из его глаз, и весь мир был залит слепящей ртутью.

Наконец он понял, куда мчит. В Холщевики, где на деревенском кладбище была похоронена мать. Долгие годы они с матерью жили на даче в Холщевиках, а, когда мать скончалась, он захотел похоронить ее там, где вместе с ней прошло его детство, чтобы жить на даче и часто посещать дорогую могилу. Дачу он продал, и могила осталась без присмотра. Он навещал ее реже, чем раз в год. Теперь он хотел увидеть могилу, упасть на нее, молить, чтобы мать из другого мира протянула ему свою чудесную руку, окружила его немеркнущим светом, исцелила, спасла.

Кладбище было на бугре, под березами, среди сухих колючих трав. Теснились оградки, крашенные бронзовой краской. Толпились кресты. На нескольких свежих могилах ярко краснели бумажные венки и черные ленты.

Могила матери была засыпана палой листвой, заросла сухой полынью. Из нее виднелся розовый камень с простым дубовым крестом. На камне он прочитал родное имя – Веронова Лариса Семеновна – и задохнулся от горькой сладости. Он сгреб руками листья, обнажив холмик. Там, в глубине, лежали легкие кости той, что его родила, кормила грудью, носила в сад с цветущим жасмином, читала чудесные сказки, растила, лелеяла, дарила красоту и любовь.

«Мама, что случилось со мной? Мама, спаси меня, милая!»

Сыпал дождь. На соседней могиле краснели красные матерчатые цветы. Веронов взывал к могиле. Но ответа не было. Мокрая земля безмолвствовала. Мать не откликалась.

«Мама, это я, твой сын! Мне плохо! Выйди ко мне!»

Могила молчала. Была пустой. Мать ушла из могилы. Не хотела встречаться с сыном.

«Мамочка, прости меня! Я грешник, чудовищный грешник! Я погибаю! Спаси!»

Могила безмолвствовала. Все кладбище было заставлено железными клетками. Было зоопарком. Но из клетки мать убежала сквозь березы в седые поля. Она убегала от него под дождем, не желая встречаться.

Веронов испытал злое удушье, ненависть к железным решеткам, жутким цветам, к матери, которая родила его на муку, на чудовищные злодеяния, и теперь не хотела ему помочь, убегала в поля.

«Ты этого хотела? Ты меня таким родила? Ты этому рада?»

Веронов смеялся, смотрел на жуткий красный цветок и мочился на могилу матери.

Он мчался вслепую, словно хотел укрыться от кого-то, кто настигал его в серых предзимних лесах.

Машина запрыгала на разбитом асфальте, остановилась перед оранжевым самосвалом, преградившем дорогу. Едва не ударив самосвал, Веронов встал, вышел из машины. Впереди громоздились какие-то оранжевые конструкции, что-то урчало, валил дым. Отъезжали два самосвала с кузовами в потеках. Несколько рабочих с азиатскими лицами в оранжевых жилетах стояли с лопатами. Из конструкций валил дым. Что-то варилось, чавкало.

Веронов приблизился. Чувствовал, что кто-то его зовет, туда, в перекрестье железных ферм, к закопченным чашам, к шумящему огню.

Он миновал рабочих, которые на него оглянулись и стали рассматривать дорогую подкатившую машину. Веронов приблизился к урчащему сооружению, увидел лестницу, ведущую вверх. Стал медленно по ней подниматься. Пахло гудроном, варом. В огромном котле что-то булькало. Он видел черное блестящее варево, в котором медленно взбухал пузырь, выпучивался и лопался, словно открывался глаз. Веронов смотрел на кипящий вар, и кто-то властный, необоримо желанный, звал его в эту темную глубину.