Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Сегодня вспомнилась народная мудрость: трус трижды умирает. Это правда. Но не торопитесь смеяться над трусом. Все же он и рождается трижды! И каждый раз заново открывает мир. Это прекрасное чувство. Ради него стоит умирать, поверьте мне.

Поймал себя на том, что полюбил брать в руки вещи или хотя бы касаться их. Чернильницу поставлю на ладонь — и любуюсь. Не столько чернильницей, сколько собой: чувствуешь прикосновение, тяжесть, цвет — значит, жив Микола Гужва. А то вдруг что-то самое простое, мелочь, пусть даже нерастаявшая снежинка на рукаве пальто, крохотная, нежная, тронет до слез. Живу…

Ночью навалило снега: вышел в одном свитере, за лопату — и вперед. Прочистил дорожки по двору, к погребу, к воротам, а потом вдоль улицы как взял полосу — метров двести прогнал. Настоящий тебе тротуар. Жаль, на работу пора, теща завтракать позвала. Морозец лицо покалывает, щеки горят, в мускулах сила, бодрость, сухой снежок шуршит под деревянной лопатой, дышится легко, ворона холодным туманцем на яблоньке каркает — живу…

Этого уже не выбросишь из памяти, не забудешь, как дурной сон. Жалобную улыбочку Параски Пантелеймоновны, его собственный неврастенический хохот, бутылку, коров, вылинявший от солнца двор… Героя романа из него не вышло. Лица хлопцев в окнах редакции: а король, оказывается, голый! Иначе говоря, он такой же, как и мы. Бога распяли, сочится кровь, слетается воронье. «Ага, он тоже из плоти, он смертный, а выдавал себя за бога!» — шумит толпа. Триумф. Гадко. И снова накурился. Если бы собрать все обещания и клятвы не курить… Добрыми намерениями вымощена дорога в ад. Может, и впрямь он слишком легко осуждает ближних? Может, они все понимают, только не могут преодолеть себя? Неужели стать выше — невозможно? «Не будьте подобны кроту, в землю влюбившемуся». Сковорода! Его не касаются «большие и маленькие». Его, Ивана Загатного, надо мерить иной меркой. Ага, вот оно. Только не потерять — иной меркой. Недостатки людей, которые высятся над толпой как башни, лишь оттеняют их величие. У крупных индивидуальностей крупные недостатки. Формула, которую стоит помнить, когда оцениваешь себя. Тогда не будешь впадать в отчаяние от первого темного пятна на твоих белоснежных одеждах.

Два полюса в душе незаурядной личности и борьба между ними. «Раздели себя, чтобы узнать себя». Гениальный старец. «Наша жизнь — это непрерывная борьба». Плодотворность этой борьбы. Интересно, как смотрит маленький человек на великого. Взгляд ничтожества на распятого бога: «Глядите, глядите, у него ноги кривые!» Радость пошлости: у меня тоже кривые, значит, хоть что-то роднит меня с богом. Толпа любит узнавать о недостатках титанов. Толпа смакует огрехи великих людей. Толпа судит их собственным судом. У толпы свой кодекс законов. Но история все ставит на свои места. У истории свои законы. Законы титанов. Безумные мысли. Тихо. Четко сформулировать. Итак: «Две морали — мораль маленьких и мораль больших людей, кормчих. Не судить яркие индивидуальности по законам морали для масс. Мораль истории — мораль сильных личностей…»

— Иван Кириллович!

— Минутку…

«…Развить мысль. 12.07».

— Иван Кириллович! Материал РАТАУ — обязательный для печати. Срочно. Четыреста строк…

— Так я и знал. Придется все сначала. Гори все ясным огнем! Несите макеты…

(Огорчу догадливого читателя, который, наверное, уже радуется: «Наконец поймал Гужву! Откуда он может знать, что думал Иван Загатный семь лет назад, после обеда, в 12.07? Высасывает, как и все писаки, из пальца…» Не спешите! Знаю. Потому что слышал немало монологов Ивана Кирилловича в его вечерних исповедях. И потому что, самое убедительное, передо мной клочок бумаги, где рукой Загатного записан сконцентрированный результат его мыслей. Записку я и процитировал выше. Думаю, что из монологов и записки можно довольно точно реставрировать ход его мыслей. Видите, почти детектив. Нет, под меня не подкопаешься.

Хотите знать, откуда у меня записка? Я уже говорил, что смолоду не собирался писать романов, но Иван Кириллович интересовал меня давно. Возможно, предчувствие. Честно говоря, и такие были мысли: а что как вылезет Загатный в знаменитости, от него всего можно ждать, тогда на старости лет будет занятие и пенсионеру Гужве: воспоминания писать да в журнальчики рассылать под юбилеи (слава и уважение у людей интеллигентных плюс копейка какая на лекарства перепадет).

Когда наконец разогнали Тереховский район, мне довелось жечь архив. В редакциях заведено сохранять кипы гранок, макетов, рукописей, полос каждого номера. Вот я за них и принялся, зная Иванову привычку записывать свои мысли на первых попавшихся обрывках, чтобы потом переписать в дневник.