Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Можете представить себе, как мне не терпится рассказать, наконец, о своих переживаниях в городе. Ведь кроме этой тетради, больше никому и нигде этого не поведаешь. Страшусь слухов. В тот вечер жена прицепилась: «С какой радости набрался?» Вы ведь тоже, наверное, заметили, что я слегка под мухой был. Да, говорю, знакомых в библиотеке встретил. А в голове бубны гопак отбивают.

Ну, короче говоря, пробился я к врачу без записи. Наверное, такое было у меня лицо, что отказать не смогли. Сел к столику со всякими блестящими штуковинами, а сердце в три молота с перерывами: тук-тук, тук, тук, тук… В лицо врачихи уставился, думаю, хоть и не скажет про рак, пойму. И никаких мыслей, вроде на казнь привели, и мир на этой вот минуте кончится. Рот открываю, она лампу берет, ближе пододвигает, холодный привкус металла, тиканье ее часиков на руке, гвоздики в гроб заколачивают.

Да, еще про настроение, с которым ходил я в тот день по городу, пока к врачу попал. Снежок молодой, елочки у театра, детишки с санками, первые новогодние игрушки в витринах, а для меня все это одним цветом, серо-бурое, прощаюсь со всем, слякотно на душе, и жалко так себя, так жалко. Стану лицом к витрине, залюбовался вроде, и слезы глотаю…

Только, кажется, рот раскрыл, а она уже к столу отвернулась, пишет.

— Ну что… доктор? — спрашиваю тихо.

— Да ничего там нет. Сходите в свою амбулаторию, раза два смажут, и все. Холодной воды выпили, должно быть, — равнодушно, без всяких эмоций бросила врачиха.

— Я вас очень прошу, посмотрите внимательнее. Я глотать не могу третью неделю, и вот здесь все одеревенело, — молил я, готовый упасть на колени.

Она пожала плечами, снова включила лампу и стала ощупывать, разглядывать мое горло. И снова на лице не проступило ничего, кроме усталости.

— Это случается иногда, когда удалены гланды. Зря вы волнуетесь, выдумываете себе болезнь…

Тогда я отважился открыть карты:

— Говоря по правде, доктор, я подозреваю у себя рак. И прошу сказать откровенно, я не ребенок…

Нет, она не засмеялась, я мог бы еще в смехе заподозрить неискренность. Но она строго подняла брови:

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь. А что?..

— Впервые в таком возрасте встречаю ракоманию. Наиболее типично после сорока…

Снова села к столу. Я все еще не решался поверить, моему разгоряченному мозгу чудился вселенский заговор против Миколы Гужвы. Руки на коленях дрожали. Я спрятал их в карманы. Морозило.

— А может, вы не осмеливаетесь сказать мне горькую истину? Понимаете, у меня серьезный труд, я должен окончить… и хочу знать, сколько мне осталось?

— Ну и чудак… Да разве бы я отпустила вас с этой бумажкой, заметив что-то серьезное?

Да, да, она бы не отпустила. Она отвечает за меня. Мне в эти минуты нужны были именно такие доказательства. Она бы не отпустила. Значит, я буду жить. Буду жить! С той минуты я напевал эти слова целый день.

— А я, дурак, мучился, помирать собрался, — бормотал я, чувствуя, как миллионнотонный груз сползает с моих плеч. — Такое, знаете ли, похоронное настроение. Важную работу хочется закончить, ночью просыпаюсь, давит меня, сядешь к столу — кусок хлеба в горло не лезет, а тут еще кругом разговоры всякие про рак, большое вам спасибо, простите, однажды я думал даже…

— Меньше надо о болезнях думать. До свидания, — не очень приветливо оборвала меня врач.

Я выскочил из кабинета, сжимая в потной руке рецепты, поспешно накинул в раздевалке пальто, чуть не забыл авоську, уже с улицы вернулся, во мне бурлила энергия, я помолодел лет на десять. Молодой снежок скрипел под ногами, зеленели елочки, в парке детвора лепила снежную бабу с желтыми мармеладными глазами, по тротуарам спешили красивые женщины, в витринах блестели елочные игрушки — и все красочное, все в движении, все жило, и я жил с ними.

Такая жажда жизни вдруг пробудилась во мне, с ума сойти можно. Накупил всякой елочной дребедени, хотя у нас и прошлогодних игрушек полно. Взял две пластинки с джазовой музыкой, хотя терпеть ее не мог раньше, — вдруг захотелось чего-то острого, бурного. Купил дочери платьице и косынку жене. И все яркое, до непотребства — дома потом дивились. Но меня уж так на праздничность после почти трехнедельных сумерек потянуло, что я рисковал на эту пеструю ерунду всю зарплату выкинуть, как дикарь какой-то. Подумал, что дешевле обойдется, чтобы угомониться, в ресторане выпить за свое второе рождение. Так и сделал.

Самое интересное, что горло мое перестало болеть, как только я выскочил из поликлиники. А вчера перед сном выпил горячего чайку — и утром от болезни ни следа.