Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Вот, о дневниках. Без сомнения, они существуют. Такой уж характер у Ивана Кирилловича, что с самим собой разговаривает охотнее и открытее, чем с людьми, даже близкими по духу (например, со мной). Стоит ли говорить, как хотелось мне заглянуть в эти дневники? Но сие, конечно, невозможно. Иван не Люда. Там, в столичном ресторане, я и намекнуть не посмел. Правда, уже и без дневников две тетрадки исписал. В последние дни — особенно — такой писучий стал. Хотел коротко проинформировать про записку, а намолотил уже две страницы. (Просто понос словесный, простите за выражение. Остановиться не могу. Но не будем забывать про Ивана…)

Уля принесла макеты. Известное дело, три полосы придется макетировать заново. Дьявольская работа. Но ведь не знаешь, что передадут в день верстки. Но в душе он радовался. Работа вырывала из тисков депрессии. В обед маятник резко качнулся влево, потом соответственно вправо, это когда и жить не хотелось, теперь помаленьку выравнивается. Красный карандаш, строкомер, линейка так и мелькали в его тонких пальцах, корректоры едва поспевали носить гранки, машинистка спешно отстукивала новый план номера он был в своей стихии. Давно окончился обеденный перерыв, по редакционным кабинетам сновали люди — для Загатного не существовало никого, кроме макетов и времени. Да, времени, ибо время было для него сейчас главным врагом. Оно текло так медленно, по капельке. И надо всем пробивалась его мечта: пробьет пять раз, ОНИ ВСЕ разойдутся по домам, он останется ОДИН в тихой, сонной редакции (нежаркое вечернее солнце — в окна) и углубится в сладкий мир творчества.

Он докажет, что имеет право на свою мораль, он не ровня ИМ. Тогда они не будут кричать, что он сам придумал свою гениальность. Годы еще ничего не означают. Довженко было за тридцать, когда он пришел в кино, но сделал в нем революцию. Сковорода главные свои произведения написал после пятидесяти… Только очень медленно течет время. Может, он тридцать лет ждал этой минуты. И верил в нее. Это тоже нелегко — верить. Пусть они попробуют верить в свой звездный час хотя бы один день…

— Где оттиски четвертой полосы? Я ведь просил вас принести все…

Давно не писал. С неделю. Много новых мыслей. Вчера просмотрел свой «роман». Действительно, словесный понос, особенно где о себе пишу. Но это нестрашно. История, как сказал Иван Кириллович, все поставит на свои места. Куда досаднее история с моей мнительностью и мораль, из сего вытекающая. Какое-то несоответствие во всем. Вот, скажем, осуждаю я эгоизм Загатного. Так ему и надо, такому-сякому, любите людей как самих себя, больше, чем себя, и т. д. — какая там по счету заповедь божья? Но ведь едва тебя самого прижало, бросился ты, браток, себя спасать, забыв сразу же и о человечестве, и даже о ближних своих. Личного бессмертия, видите ли, захотелось. Мол, каждый умирает в одиночку. И покидаем мы семейные и гражданские пристани, машем ручкой детям своим: вы не сделаете нас бессмертными, мы слишком сложны, чтобы ожить в ваших душах, и плывем в открытое море, навстречу волнам, а чтобы остались от нас на глади морской хотя бы пузырьки, лихорадочно исписываем тетрадки (к счастью, бумага теперь дешевая) рябью строчек…

Слово чести, в первые дни после выздоровления мне стыдно было дочку на руки взять. Будто в чем-то большом изменил ей. О жене уж и не говорю, виновен, ох виновен. Представьте себе ситуацию: катится неудержимая лавина, я ноги за плечи — и бегом, крича им издали: «Спасайтесь, как можете! Каждый умирает в одиночку! Я хочу бессмертия!..» И т. д. Гнусно. Возвращаюсь с работы, беру свою малышку — и идем встречать маму, если она на второй смене.

Синий вечер, снежок и все такое прочее — зимняя лирика. Возвращаемся домой, болтаем, смеемся, а меня все не останавливает мысль, что жена обо всем догадывается. И как я мог на этот немощный «роман», на иллюзию бессмертия променять их (господи, какое там бессмертие — ну переиздали бы мою писанину несколько раз, ну накропал бы кто-то пару статей про М. Гужву — на хлеб с маслом, только и всего). Эгоизм столи́к и тем страшен. Его в одни двери гонишь, а он уже в тысячу щелей заглядывает. Бывало, среди недели открываю ящик стола, возьму тетрадку в руки — и сразу странная поговорка всплывает: «Лекарь, излечись сперва сам…» Стыдно, неловко станет, сунешь тетрадь в глубину стола и несколько дней не прикасаешься…

Но надо кончить. Жаль все же — столько трудов. Буду в дальнейшем краток, чтобы к Новому году распрощаться. У меня теперь множество новых планов явилось. С первого января в Тереховке начинают работать курсы шоферов. Уже записался. Получу любительские права. К правам, скажете, еще и машина нужна. А тут у меня прицел на роман… Продам к будущей весне мотоцикл плюс гонорар — и «Запорожец». Хочется мир увидеть. Это во мне особенно после выздоровления проявилось. Ездить, смотреть, удивляться — до каких пор ограду вокруг усадьбы плести, как паук какой?