Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Загатный выбрал на складе пачку плотных, глянцевых листов, привел печатника к резальной машине и следил, как растет под ножом стопка белых, почти игрушечных квадратиков. Ему нравилось записывать каждую мысль, каждый абзац на отдельном листке. Очертил синим карандашом поля — для поправок. Один листок оставил чистым — титульный, для заглавия. Вот оно — наслаждение — тщательно вывести свою фамилию, ниже — заголовок будущего произведения. Забыл и Хаблака, и Гуляйвитра, и Люду, и весь неудалый сегодняшний день — он готовил титульную страницу новеллы.

Сверху, чуть справа вывел наискось: «Иван Загатный». В самом низу: «Тереховка», совсем мелко. Теперь прямыми, изящными буквами написать заглавие. Но заглавия пока не существовало. Как-то не учел. Иван Кириллович задумался. Подошел к окну, руки скрещены на груди, взгляд уперся в белесое полотно двора. Было без пяти четыре. В кабинет редактора прошел заведующий отделом пропаганды райкома, поздоровался. Иван не слышал, углубленный в себя. А может, сделал вид, что не слышит…

Предвижу разочарование читателей. Писал-писал о своей ракомании, теперь неясно, зачем столько бумаги портить. По всем законам современной литературы герой должен перевоспитаться, из обывателя превратиться в активного, жизнерадостного гражданина, а он снова свое завел. Не совсем свое, товарищи читатели. Но об этом позже. А пока выслушайте несколько моих собственных мыслей о воспитании. Кому не интересно, пусть пропустит пару абзацев. Правда, и в дальнейшем не обещаю вам ничего интригующего. Роман окончится спокойно, буднично, как и начинался. Больше разговоров, чем действия, — какова Тереховка, таков и роман… Откуда у нас взяться страстям? Если и случаются, то слишком незначительные, чтоб им в большую литературу попасть. А искусственно городить интригующие сюжеты вроде: «У попа была собака, он ее любил, она украла кусок сала, а попова дочка сбежала вместе с собакой к колхозному агроному…» — не в моем характере. Пусть этим займутся заслуженные, маститые романисты. А мне чтоб деньги заплатили. Мы люди хорошие, нам абы гроши.

Прошу прощения, на меня иногда, как и на Ивана, «находит». Начинаю ломаться, как плохой актеришка из областной филармонии на районной сцене. Да, перевоспитание. Трудно перевоспитываться, товарищи. Иван Кириллович на что уж человек-кремень, но и тот каждое утро решал другим стать. Если уж вселился в нас бес, как ни крестись, как ни гримируй лицо свое грешное под святое, все равно вылезет когда-то, и вылезет, как правило, себе на беду.

Единственное, чему я научился за болезнь, это ценить мгновение. Тут даже объяснить трудно. Ведь и раньше любил уют, покой, достаток. Но жило во мне самоуверенное ощущение: сегодня я просто существую, но вот завтра, завтра узнаю все наслаждения, все радости жизни, впереди бесконечная череда дней, куда спешить? Теперь знаю, что бесконечности нет — во всяком случае, для тела. Каждую минуту нить может оборваться. И каждое мгновение может оказаться последним. Вот это ощущение каждого мгновения как последнего и есть то новое, чем обогатила меня болезнь. Если миг последний, то и стремишься насладиться им, выпить до дна, силой воли заставляешь себя напрячься, ловишь самую мелкую информацию, как теперь пишут. Поясню на примере. Иду на работу. Морозец, солнце, снег, свежесть — лирика… Вышагиваю, словно боюсь расплескать себя. Синички на изгородях, воробьи на соломенных крышах. Радуюсь. Вдруг на обочине дороги красно-синий всплеск — солнце в снежинке преломилось. Самоцветы рассыпались. Сразу Бажова вспоминаю, помните сказку про козлика и самоцветы? Огоньки переливаются. Живые, прекрасные. Пью эту красоту. Смакую. По капле, как дегустатор хорошее вино. Вот удачное сравнение. Только дегустирую не для кого-то, для себя. Могут и не угостить больше.

Но хватит об этом. Не роман получается, а сплошной монолог тереховца Миколы Гужвы. Тем более что я как-то сам себя потерял в этой сплошной дегустации и словоизлияниях. Уж и не разберу, где действительно живу, а где актерствую, играю перед вами.

Хотел еще о товарище Хаблаке написать. Откуда у него столько решимости взялось сказать редактору правду про щенка? Я сам сначала удивлялся. Но за день до своего отъезда Андрей Сидорович пригласил меня в чайную. Представьте себе — меня, самого молодого в коллективе. Наверное, потому что я ко всем ровно относился и никогда не поддразнивал его. Ну, сели мы за крайний столик, под фикус, заказали бутылку вермута, салат и две отбивные, в тереховской чайной очень вкусные отбивные готовят, нигде вкуснее не едал. Выпили, закусили. Много говорили, уже не помню всего. Хаблак раскраснелся, говорил возбужденно, жестикулировал, сразу видно человека непьющего. Потом вспомнил Загатного и помрачнел, насупился. Долго молчал. А потом произнес такую фразу (ее я в этот же вечер записал):