Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Своей эпопеей я, пожалуй, доволен. Только Иван Загатный что-то не очень вырисовывается. А ведь я только ради него и затеял все. Пролистал роман с самого начала, и — странное впечатление: вроде я крохотный-крохотный, а фигура Загатного высится надо мной, и ночь вокруг, и я с фонариком шарю по нему лучом, выхватываю из темноты руки, ноги, лицо, а целиком не могу схватить. Да, Иван Кириллович в жизни был намного сложнее, чем я сумел нарисовать. Необычный характер, и чтобы осветить его полностью, надо поставить себя на его место. А мы слишком разные натуры. Еще раз подчеркиваю — слишком разные. Страшновато: а вдруг подумают, что я его оправдываю. Нет, тысячу раз нет! Я человек тихий, скромный, семейный, люблю людей, работу и никогда не ставил себя выше других. Как все, так и я.

Чтобы не было неуместных упреков, ошибочных домыслов, сразу объясню, что должен выражать каждый образ. То есть определю мораль романа. Не желаю шишек хватать. Так вот, в образе Загатного я пытался нарисовать и осудить в художественной форме интеллигента, который оторвался от народа, случаются у нас еще такие. Образом товарища Хаблака я утверждаю, что не талант, не способности красят человека, а скромность, и что «посредственность», как выражался Иван Кириллович, может быть более сознательной, чем «яркая индивидуальность». В образе Гуляйвитра вывожу людей, которые неверно выбрали жизненный путь свой. Таким лучше руководить заготовительными конторами, а не редакциями газет. В образе Дзядзька критикую подхалимов и карьеристов. Кажется, все. Видите, ничего нового я не выдумал, обо всем этом писалось и пишется в газетах, прошу не приписывать мне лишнего.

Из опасения перед бойкими критиками, которые могут надергать цитат и сварганить целое дело, после чего никому не поздоровится, я кое-что все же умолчал в характере Ивана. Теперь каюсь: голое тело светится. Попробую немного подзалатать. На первых страницах своей книги я описал стычку Загатного с Василем Молохвой. Впрочем, такие свары (их и ссорами-то не назовешь, потому что Иван Кириллович не спорит, он резко и нетерпеливо, не слушая собеседника, заколачивает гвозди в крышу гроба над ним — такое у меня впечатление) вспыхивали по разным поводам по нескольку раз на дню. В запале Загатный такие вещи говорил, что уши вяли. Как говорится, накрывайся саваном и ползи на кладбище. Попробую обобщить все его сентенции. Так вот: Иван Кириллович не верил, или делал вид, что не верит, ни в прошлое, ни в будущее человечества. Я записал несколько таких разговоров. Еще раз открою свой блокнот.

«В редакцию приходит председатель охотничьего общества, возбужденный удачной охотой. Предлагает заметку: «Хищники уничтожены». Иван Кириллович охлаждает гостя:

— Действительно, подвиг. Двадцать чиновничков, вооруженных современным оружием, убили от скуки двух беззащитных зверей…

— Существует постановление — уничтожать хищников.

— Самый большой хищник — человек. Хотите возразить?

— Человек — царь природы! Мы облагораживаем природу! — заводится руководящий товарищ.

— Кто ж это нас посадил на трон? Да мы уже столько напакостили природе, что можно только удивляться ее долготерпению. Порой мне кажется, что подсознательная тяга человечества к мировой войне, к самоуничтожению — это злая, но справедливая месть природы. Представляю, как будет веселиться все живое, оставшееся на планете, над нашими смердящими трупами, над руинами наших прославленных цивилизаций…

И Загатный захохотал — холодно, жестко.

Гость встал:

— Ну, знаете, с такими взглядами лучше сразу петлю на шею.

Иван Кириллович мрачно молчит. Кажется, смех утомил его».

Еще одна запись. Короткая, один монолог Ивана. Не помню уже, с чего начался разговор.

— Во всей истории человечества один общий принцип: кто больше крови пролил, тот и бог, тот и герой, на того и молятся. Примеры? Их более чем достаточно. Наполеона до сих пор считают великим человеком. Только вдуматься в эти слова: ве-ли-кий че-ло-век… Смешно до слез.

Не стоило доказывать Загатному обратное. Его приговор был категоричным. Главное же, от этого приговора веяло мрачной безысходностью. С ним и не любили поэтому спорить. Даже я, хотя привык к его скепсису. А особенно, когда начинался разговор про ядерную войну. Я и теперь не люблю об этом говорить, зачем себя зря волновать, все равно когда-нибудь помрем, хочется, конечно, чтоб и дети пожили, но что от нас зависит? — это как стихийное бедствие, все его ждут и в то же время не ждут, ведь и солнце когда-то погаснет, не рвать же теперь на себе волосы. Есть люди, которые обязаны об этом думать, деньги и все такое прочее за это получают. Вот их и забота. А Загатный любил поразглагольствовать о близком конце света. Скорее не любил, а мучило его это, всерьез мучило. А разве можно постоянно жить с мыслями, что ядерная война продлится всего несколько часов, а после этого всякая разумная жизнь прекратится? Что, может быть, только через много тысяч лет родятся какие-то новые существа, но разума в них природа уже никогда не вложит, потому что рано или поздно разум придет к самоуничтожению и испепелит все вокруг себя, а для природы это нерационально, нерентабельно.