Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Коробит тут другое: его уверенность, что образование дает превосходство над людьми. Оно вроде и так, не зря говорят: ученье — свет, неученье — тьма, но совсем в ином смысле, чем это представлялось Загатному. Тут возникает мотивированное подозрение: неужто Иван и университет штурмовал, чтоб всегда первым парнем быть, но уже не в селе? Но не суди ближних, — и сам несудим будешь. Всем судья время.

Иван рисовал макеты, подписывал материалы в печать, придумывал заголовки, рубрики, шапки, выписывал гонорары, чинил карандаши, разводил водой засохшие чернила, хоть и писал авторучкой, даже заменил промокашку на пресс-папье, но любая работа когда-то да кончается, и где-то к обеду он остановился, обессиленный, побежденный. Дальше бежать некуда. Да и сочини он себе какую-то спешную работу, внутри все равно пусто. Никаких желаний. Кроме одного: вернуть бы прошлый день, чтоб ничего этого не было, особенно стычки с Хаблаком. Мерзко. Сам себе мерзок. Словно в грязи вывалялся. И уже не отмоешься. Ощущение грязи и сквозняков. Во всех стенах щели, из щелей тянет холодом. Еще вчера у него было лекарство от всей этой неустроенности. Поднимал трубку, на том конце света журчал звонок и тихий голос (ее голос) отвечал: «Инспекция слушает…» Если все агрономы были в разъезде, она так же тихо говорила: «Приходите…» Он брал блокнот и отправлялся в райисполком, сообщая корректорам:

— Я в райисполком, за данными для передовой…

Он сидел напротив с блокнотом на коленях, их разделял только стол, солнце золотило пролысины канцелярских столов, запах жасмина и любистка из райисполкомовского сада… и он мог говорить, сколько захочет, — он грелся в ее взгляде, в ее ненаигранной, искренней заинтересованности. Уходил, когда в груди таяла льдинка. Так было до вчерашнего вечера, но вчера он захотел воли и теперь имеет ее. Он не жалеет, нет, но частенько становится очень холодно. И хочется продолжать игру, напрочь позабыв вчерашнее.

— Сельхозинспекцию, пожалуйста…

— Инспекция слушает. — Людин голос. У Ивана сдавило горло. Но не было времени даже поиздеваться над своим слабодушием.

— Загатный. Данные по буракам уже поступили?

— Да.

— Ваша агрономия не разъехалась?

— Нет, — очень лаконично.

— А когда разъедется?.. — просил Иванов голос.

— Я не интересовалась, — сухо прошелестело в трубке.

— Извините…

— Пожалуйста…

Очень вежливо. До умопомрачения. Вежливость — лучшая форма отчуждения. Сам учил ее этому. И это издевательское «пожалуйста» — от него. Что посеешь, то и пожнешь. Глупая поговорка. Жнут во много раз больше, чем сеют. Но он не желает об этом думать. Раз, два, три… Думай о другом. Думай о другом. В том, что Диоген был приговорен к изгнанию, есть и хорошая сторона: он занялся философией. Григорий Сковорода. И все же проклятая Тереховка. С ума можно сойти. Иван включил приемник. Передавали производственную гимнастику. Раз-два-три… Раз-два-три… И весь год, и каждое утро, и бог знает сколько лет, раз-два-три, раз-два-три… Кроме Тереховки, он ненавидит еще гимнастику. Раз-два… Вырубил.

В наборный цех пошел мимо машинистки, которая принесла свежие газеты. Независимо и гордо, будто ничего не произошло и не должно было произойти, они привыкли, что ему не пишут, а если и пишут, то до востребования, на почту, но даже демонстративно развернутые его плечи спасительно умоляли: «Вам, Иван Кириллович, письмо…» Машинистка молчала, и в наборном цехе все молчали, занятые работой, никаких вопросов, он прекрасно рисует макеты, он талантливый секретарь и администратор, подсолнух в окне, солнце, солнышко, теплынь, провинция, повеситься можно. Он снова поплелся мимо машинистки, которая все еще разбирала почту, окруженная сотрудниками, но никто не сказал ему ни слова, может быть, на почте и есть, но позвонили бы, ему всегда звонят, когда приходят письма, это так редко бывает. Под шелковицей стоял мотоцикл, у мотоцикла, на карачках, Гужва с ключами в перепачканных руках.

— Ну, Микола, поспорим наконец, что не своей смертью окончу я дни мои?

— Я человек неверующий, Иван Кириллович, но все равно грех. Вдруг и правда, тьфу-тьфу… Да и с кем я коньяк разопью? Ведь вы не воскреснете ради этой торжественной минуты?

— С товарищем Хаблаком за мое здоровье, — парировал Загатный. Его так и подмывало, чтобы кто-то хоть словом обмолвился о Хаблаке, но Гужва, как и остальные, молчал, словно ничего не произошло час назад. — Соберете по рублю на венок, профсоюз выделит. Гуляйвитер произнесет речь, он любит это дело, потом еще по рублику — и в чайную, за упокой души. Товарищ Хаблак скажет здравицу, смерть со всеми примиряет, смерть — миротворец. «Все трава и шелуха, все прах и тлен, все проходит», — учил старец Сковорода. (Минуточку внимания, простите, но вот еще один яркий пример недобросовестного цитирования Иваном великого философа-демократа. Я отыскал эти строчки. Действительно, они есть у Г. Сковороды, и я уже приготовился обвинить его в пессимизме. Но вот конец мысли, который сознательно упустил товарищ Загатный: «Сердцем человек вечен». Понимаете? То есть философ отстаивает прогрессивную, нужную для нас идею: человек бессмертен в делах своих. Еще раз простите. — М. Г. ) Ха-ха-ха! Могилу обсадите цветами, положите плиту и напишите бронзовыми, под золото, буквами эпитафию, на манер такой: