Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Другое дело, если бы работал я где-то на большой стройке, которая простоит века. Я бы знал: никто, понятно, имени моего не увековечит на этом бетоне, но дело рук моих еще долго будет жить на земле. Если завтра умирать — несколько столетий кажутся вечностью. Но ведь я четыре года просидел в редакции и шесть лет в библиотеке. И что прикидываться, хотя бы перед финалом будь честным — никогда я не горел, никого не грел, хотел только спокойствия, был честным и исполнительным, не хотел даром деньги получать, стыдно. Потеряет что-то библиотека от смены заведующего? Не думаю. Возможно даже, новый будет инициативней, что-то интересное придумает, в газетах о библиотеке напишут. Думаете, память обо мне надолго переживет меня? Конечно, сначала будут вспоминать: «Бедняга Гужва! Бедняга Гужва! Неплохой был человек… И надо же такое…» А пройдет какой-то год — и все забудется. Разве что новый заведующий найдет в столе какую-то бумажку — может быть, страничку вот этого романа, покрутит, покрутит в руках, смекнет: «Да ведь это покойного Гужвы…» Вздохнет, все мы сентиментальны, все размягчаемся, вспомнив о смерти, ведь все смертны, и швырнет в корзину…

Но обращусь от этой грустной песни к роману. Чтоб сердце немного отошло среди моих героев, они более счастливы — для них сейчас настанет новый день. Мне же до конца работы еще больше часа, напишу об Ивановом пробуждении, чтоб чем-то заняться. Вол покорно переступает порог бойни, хотя еще издали чует запах крови. В этом есть своя, воловья, философия.

Ивана разбудило радио. О неплотно прикрытую дверь соседней комнаты туго бились мелодии спортивных маршей. Глянул на часы — половина восьмого. Хозяйка специально включила репродуктор: не хватало еще, чтобы он опоздал на работу. Потянулся к тренировочному костюму на стуле — сверху лежали авторучка и блокнот. Вернулся поздно и утром еще собирался поработать. Теперь придется отложить до перерыва. Пообедает позже, а с часа до двух попишет. Приятно начинать день в предчувствии творчества. Это возбуждает, больше уважаешь себя. Он уже с месяц серьезно не работал. Да и все сделанное раньше стоит не много в сравнении с новым замыслом. Это говорит о молодости духа, когда все прожитое кажется лишь прологом будущего.

Только во рту мерзкий привкус. Вчера сдуру накурился и наболтал чепухи. Кажется, мало прижженной руки. Надо — иглы под ногти загонит. Силы воли хватит. Но вытравит из себя все непотребное, освободив настоящего Ивана Загатного. Отныне будет сам собой.

Ласково погладил шершавые листочки блокнота. Он их любил, потому что им суждено принять в себя его самое заветное. Уже видел на белой бумаге строчки слов, которые способны породить лишь чувства и разум Загатного. Вдруг пришло на ум, что этому блокнотику, возможно, суждено лежать под стеклом в будущем музее писателя Ивана Загатного и сейчас его пальцы касаются вечности. Мысль шальная, в шутку, но немного и всерьез, ему не хотелось в этом копаться, рассмеялся и вышел на крыльцо.

Хозяйка подметала двор, она подметала его каждое утро с тех пор, как умер муж, — тосковала.

— Доброе утро.

— Доброе утро, Иван Кириллович, как вам спалось?

Ей хотелось поговорить. Иной раз Загатный милостиво выслушивал тереховские новости, но сегодня его не соблазнишь, он экономит каждое душевное движение. Пробежал мимо роскошных георгин, и — по меже огорода — к леваде. Он бежал по травянистой тропке меж плетней и верболоза, высоко поднимая колени, прижав руки к груди, как истый спортсмен. Хаты удивленно зыркали на него своими голубоватыми окошками из-под лохматых стрех и черепичных крыш. За год они так и не научились притворяться равнодушными. Сделав круг, он остановился на лугу, замахал руками, согнулся в пояс. Окошки, вылупив глаза, все следили и следили за ним…

Если бы хаты догадывались, как ненавидит он эту ежедневную утреннюю зарядку! Но в споре, пусть он длится еще год, все равно победит Иван Загатный. Прошлой осенью к нему подошел этот провинциальный пентюх — Бурлай из инспекции: «Сперва мы тут все хорохорились. Я тоже начинал с гимнастики. Теперь предпочитаю лишний часок поспать. Не тот ритм жизни, коллега. Провинция. И ты привыкнешь…» Хуже всего было зимой под злорадными взглядами белых окошек растирать грудь снегом да еще и бодро здороваться с тереховцами. Но он и тогда не покорился, выстоял. Надо торопиться, без двадцати восемь он во что бы то ни стало должен сидеть в столовой, за крайним столиком под фикусом. Без двенадцати минут восемь официантка поставит на стол пару яиц всмятку, манную кашу и стакан черного кофе.