Амос Оз - Фима. Третье состояние

Стоя к нему спиной, складывая полотенца, Яэль тихо ответила:

– Эфи. Раз и навсегда. Ты не отец Дими. Допивай кофе и уходи. А идти мне нужно в парикмахерскую, у меня запись. Твоего ребенка я убила, потому что ты его не хотел. Так чего же ты сейчас таскаешься к нам? Иногда мне кажется, что я так и не очнулась от тогдашнего наркоза. А ты приходишь и мучаешь меня. Но знай: не обладай Теди нечеловеческим терпением, не будь он шкафом о двух ногах, как ты его назвал, ты бы уже давно вылетел из этого дома. Нечего тебе здесь искать. Особенно после того, что ты выкинул позавчера. И без тебя здесь нелегко. Ты – бремя, Эфраим. Бремя, раздражающее всех. И думаю, немало именно твоей вины в том, что творится с Дими. Это ты постепенно, шаг за шагом, методично сводишь с ума нашего мальчика.

Она помолчала, потом продолжила:

– И я никак не могу понять, твоя вечная болтовня – это такой хитрый прием или просто недержание? Ты болтаешь, болтаешь и болтаешь и всей этой болтовней убедил себя, что у тебя есть чувства. Что ты почти отец Дими. Ох, зачем я вообще завела речь о чувствах? Ты даже значения слова этого никогда толком не понимал. В те дни, когда ты еще читал книги, а не одни газеты, ты, по-видимому, вычитал где-то про любовь и страдания, и с тех пор ты бродишь по всему Иерусалиму, читаешь всем проповеди о любви и страданиях. Но любишь ты только самого себя. Впрочем, и это неверно. И себя ты тоже не любишь. Никого и ничего ты не любишь. Для тебя главное – побеждать в спорах. Надевай свою куртку. Из-за тебя я опаздываю.

– Можно я подожду тебя здесь? Я буду спокоен и терпелив.

– И будешь надеяться, что Теди вернется домой раньше меня? И снова застанет тебя в нашей постели, с моей ночнушкой?

– Я обещаю, – прошептал Фима, – что буду вести себя хорошо.

И, словно в доказательство своих слов, рванулся с места и вылил в раковину кофе, к которому не притронулся. А обнаружив в раковине немытую посуду, засучил один рукав и повернул кран.

Яэль попыталась его остановить:

– Эфраим, ты совсем рехнулся, после обеда вся посуда отправится в посудомоечную машину…

Но Фима ее не слушал, он уже с воодушевлением елозил губкой по тарелкам. Это его успокаивает, объяснил он Яэль, и он со всей работой покончит в течение пяти минут – при условии, что горячая вода все-таки польется. С огромной радостью он освободит их от необходимости лишний раз задействовать посудомоечную машину, да и посуда после его трудов будет намного чище, а тем временем можно и беседу продолжить.

– Какой из кранов с горячей водой? Как в Америке? Там что, все вверх ногами? А если тебе нужно идти, то иди, обо мне не волнуйся. Ступай, Яэль, но возвращайся поскорее. Я обязуюсь все время в твое отсутствие оставаться только на территории кухни. Не шастать по квартире. Даже в туалет не пойду. До блеска натру вилки и ножи. Или вымою холодильник и наведу в нем порядок. И неважно, как долго придется дожидаться. Буду как Сольвейг, но мужского рода. У меня есть книга об охотниках за китами на Аляске, и там рассказывается об одном эскимосском обычае… Не беспокойся за меня, Яэль, я готов ждать хоть целый день. Вместо этого побеспокойся о Дими. По моему мнению, мы обязаны найти для Дими совершенно иное учебное заведение, где его будут окружать совсем другие люди. Может, какой-нибудь интернат для одаренных детей? Или, напротив, начать с того, чтобы приводить к вам в дом соседских детей, и тогда…

Ярость, которую Яэль столь долго сдерживала, выплеснулась внезапным потоком. Она вырвала из рук Фимы мокрую губку и сковородку:

– Хватит! Хватит ломать комедию. Я сыта по горло. Какого черта ты хватаешься за чужую посуду? Какого черта пытаешься разжалобить меня?! Нет у меня для тебя ни жалости, ни сострадания. Я не желаю быть твоей мамочкой. А этот ребенок все время что-то думает, я не знаю, чего ему в этой жизни недостает, у него все есть: и видео, и компьютерная приставка, и плеер, и ежегодные путешествия по Америке, да у него свой персональный телевизор. Мы точно с принцем с ним носимся. А ты являешься, сбиваешь его с толку, а затем пытаешься вызвать у меня чувство вины. Плохая мать. Ты вбиваешь в голову Дими больные мысли, которые не дают покоя тебе самому. Довольно! Не приходи сюда больше, Фима. Ты вроде и живешь сам по себе, но постоянно липнешь ко всем. А у меня все наоборот: все липнут ко мне, хотя единственное, чего я по-настоящему хочу, – это наконец-то остаться одной. Убирайся, Эфраим. Мне нечего дать тебе. И для других у меня ничего нет. Но даже если бы и было, все равно не дала бы. Я никому ничего не должна. И мне никто ничего не должен. Теди всегда в полном порядке, на все сто процентов, и никогда – только на девяносто девять. Он как календарь, где на целый год расписана последовательность действий, а то, что уже сделано, – стирается, и на месте старого появляется новая запись с новым заданием. Сегодня утром он предложил мне в качестве подарка на день рождения, чтобы мы в нашей квартире вместо обычной однофазной электрической сети установили трехфазную. Слышал ли ты когда-нибудь о муже, который дарит своей жене на день рождения трехфазную электрическую разводку? А Дими поливает комнатные цветы утром и вечером, утром и вечером, пока они не сдыхают, и тогда Теди покупает новые растения, которые тоже сдыхают, ибо уготовлена им судьба утопленника. Дими даже управляется с пылесосом, ведь Теди его этому научил. Не выпускает из рук шланг, высасывает пыль отовсюду, куда может дотянуться. Даже с картин на стенах, с зеркал. Даже ноги пытается засосать, и остановить его просто невозможно. Ты помнишь моего отца? Доброго, преданного Нафтали Цви Левина. Теперь-то он совсем старик, а когда-то был первопроходцем, осваивал новые земли, ему уже восемьдесят три года. Сейчас он в доме престарелых в Афуле, сидит целый день, уставившись в стену, и на любой вопрос – например, “как ты себя чувствуешь?”, “что нового?”, “ты чего-нибудь хочешь?”, “ты знаешь, кто я?”, “что у тебя болит?”, – на все вопросы отвечает одно и то же: “В каком смысле?” И произносит это с акцентом, взявшимся невесть откуда, как если бы только-только перешел с идиша на иврит. Лишь эти слова и остались у него от Священного Писания, Талмуда, хасидских притч и историй, от еврейского Просвещения, от национального нашего поэта Бялика, от великого философа Бубера, от всех еврейских источников, которые когда-то он мог цитировать наизусть. Говорю тебе, Эфраим, еще немного – и у меня останутся только два слова, но не “в каком смысле”, а другие – “оставьте меня”. Оставь меня, Эфраим. Я не мать всем вам. У меня есть проект, который все тянется и тянется, потому что на руках у меня повисла целая толпа младенцев, требующих, чтобы я утирала им сопли. Когда я была маленькой, мой отец-первопроходец говорил мне: “Запомни, что на самом деле слабый пол – это мужчины”. Была у него такая шутка. Хочешь, я скажу тебе кое-что еще, раз я пропустила из-за тебя свою запись в парикмахерской? Если бы я тогда поняла то, что я знаю сегодня, – я бы подалась в монашки. Вышла бы замуж за реактивный привод. С превеликим удовольствием отказалась бы от вашего “слабого пола”. Вам дай только палец – вы всю руку отхватите. Но дай вам всю руку – от тебя даже пальца не пожелают. Главное – сиди тихонечко в сторонке, пей свой кофе и не мешай. Чтобы тебя не видно и не слышно было. Готовь, гладь, убирай, трахайся и помалкивай. А дай вам свободу – через две недели прибежите на четвереньках. Чего ради ты явился сегодня, Эфраим? Трахнуть меня по-быстрому в память о былых деньках? Но правда в том, что ты и этого по-настоящему не хочешь. Десять процентов похоти и девяносто процентов комедии. Ты возникаешь именно тогда, когда Теди нет дома, нагруженный цветами и речами, спец по утешению сирот и вдов. Ты всегда надеешься, что, может, в этот раз я сдамся, одолеет меня жалость и я пущу тебя в свою постель. Откуплюсь, чтобы ты исчез. Я пять лет спала с тобой в одной постели, и все эти ночи ты рвался закончить побыстрее, излить, вытереть, зажечь свет и схватиться за свою газету. Убирайся, Эфраим. Мне сорок девять лет, да и ты уже слегка перестарок. Эта история закончена. Ничего сначала не начнется. У меня был ребенок, но ты не хотел его. Но в те времена я была пай-девочкой, и я пошла и убила нашего ребенка, чтобы не дай бог не стать помехой развитию твоего поэтического дара. Зачем ты все время возвращаешься, усложняя всем нам жизнь? Что ты хочешь от меня? Я виновата в том, что ты промотал все, что в тебе было, все, что могло у тебя быть, все, что ты нашел в Греции? Я виновата в том, что жизнь идет и время сгрызает все на свете? Я виновата в том, что все мы каждый день потихоньку умираем? Что ты хочешь от меня?