Амос Оз - Фима. Третье состояние

И уже собрался прочесть сжатую лекцию о творчестве Альтермана, но тут отворилась дверь кабинета доктора Эйтана, выпустив горьковато-кислый душок антисептика, и врач, высунув голову, велел Тамар:

– Давай сюда, Брижит Бардо. Быстро мне ампулу петидина.

Фиме пришлось отложить свою лекцию. Он выключил закипевший чайник и решил включить обогреватель в комнате, где пациентки приходили в себя после процедур. Затем ответил на два телефонных звонка: записал госпожу Бергсон на конец месяца и объяснил госпоже Гиле Маймон, что по телефону передавать результаты анализов у них не принято и ей придется самолично явиться в клинику и побеседовать с доктором Варгафтиком. С обеими дамами он почему-то говорил покорно, смиренно, как будто причинил им какое-то зло. Он припомнил насмешливые слова Аннет Тадмор о притворстве “загадочного женского сердца”, об этом лицемерном клише, растиражированном в образах Греты Гарбо и Беатриче, Марлен Дитрих и Дульсинеи. Нет, Аннет не совсем права. Ведь и атлетические плечи мужчин укрыты покрывалом из фальши и лжи. Все мы притворщики. Но разве не в том и состоит правда, что каждый из нас абсолютно точно знает, что такое милосердие и когда именно мы должны быть милосердными, – потому что каждый из нас тоже взыскует хоть толики милосердия? Но едва наступает минута, когда нам следует распахнуть Врата Милосердия, мы отворачиваемся, притворяемся слепыми и глухими. Потому что милосердие – это разновидность унижения, нечто слишком старомодное и сентиментальное. Или потому что так повелось: что уж тут поделаешь, да и почему именно я? Наверное, это имел в виду Блез Паскаль, когда говорил о “смерти души” и об “агонии человека, что подобна агонии короля, свергнутого с трона”. Собственные усилия, чтобы не вызвать в воображении картины происходящего за закрытой дверью кабинета, были для Фимы воплощением трусости и низости. Как и его готовность перевести разговор со смерти отца Тамар на сплетни о личной жизни поэта Альтермана. Не состоит ли главный долг каждого из нас в том, чтобы хотя бы не отвести взгляда от страдания. Будь он главой правительства, обязал бы каждого министра присоединиться хотя бы на неделю к резервистам, призванным на службу в Газе и Хевроне, пожить в лагерях для людей, задержанных до выяснения обстоятельств, провести пару дней в гериатрическом отделении одной из провинциальных больниц. Заставил бы их пролежать хоть одну зимнюю ночь, от заката и до рассвета, в грязи, под дождем, в засаде на границе с Ливаном. Или постоять рядом с Эйтаном и Варгафтиком в этом аду абортов и выскабливаний, под аккомпанемент доносящихся сверху виолончельных нот.

Но уже в следующую минуту все эти рассуждения вызвали у него тошноту, ибо при более глубоком обдумывании показались пошлой версией идей из русских романов девятнадцатого века. Да и выражение “ад абортов и выскабливаний” вовсе не так уж справедливо, ведь в кабинете не только выскабливают, но и способствуют зарождению жизни. Фиме вспомнилась одна немолодая пациентка, звали ее Сара Маталон, от которой отказались все светила гинекологии, рекомендовали усыновить ребенка, и только Гад Эйтан упорствовал, возился с ней четыре года, и чрево ее откликнулось, она родила. Их всех пригласили на брит-милу [24]. Когда отец ребенка объявил, что сына они назовут Гад, Фима заметил, как доктор Эйтан с силой затянул ремешок своих наручных часов. Фима тогда чуть не расплакался, и пришлось доктору Варгафтику выступить в роли сандака – мужчины, держащего младенца во время обряда обрезания, каковую роль доктор Варгафтик исполнил с энтузиазмом.

Фима вскочил, ринулся на подмогу Тамар, которая вывела из кабинета совсем юную девушку – лет семнадцати, белую как бумага, тоненькую. Девушка с трудом переставляла ноги-спички. И, словно искупая грехи всего рода мужского, Фима заметался беспорядочно, кинулся за шерстяным пледом, принес стакан холодной содовой с долькой лимона, бросился за салфетками и аспирином. А позже заказал дяя пациентки такси.

В половине пятого устроили перерыв на кофе. Доктор Варгафтик подошел к стойке, распространяя запахи лекарств и дезинфекционного раствора. Мощная грудь доктора вздымалась, напоминая грудь русского генерал-губернатора, широкие бедра придавали грузной фигуре сходство с контрабасом. По лицу Варгафтика растекалась сеточка кровеносных сосудов, расположенных так близко к коже, что можно было сосчитать удары пульса по подрагиванию капилляров на щеках.