Амос Оз - Фима. Третье состояние

Фима подозвал официанта и заказал еще одну рюмку. Для себя он попросил бутылку содовой и второй сэндвич с сыром. Три заговорщика поднялись и направились к выходу. Парень-поселенец, поравнявшись с их столиком, улыбнулся Фиме милой, невинной улыбкой, как будто прочел он его сердце и все ему простил.

– Мир вам и всего доброго. И помните: все мы в одной лодке.

Фима мысленно тут же перенес происходящее в одно из берлинских кафе последних дней Веймарской республики, себе он выбрал роль мученика: Карл фон Осецкий или Курт Тухольский [14]. Но тут же отбросил эту идею, слишком уж сравнение показалось ему преувеличенным, чуть ли не истеричным.

– Поглядите на них хорошенько, – сказал он Аннет. – Эти создания всех нас тащат в пропасть.

Аннет ответила:

– Я уже в пропасти.

А Фима сказал:

– Продолжайте. Вы говорили о роковых женщинах.

Аннет управилась со второй рюмкой, глаза ее заблестели, искорка кокетливого задора придала особую звучность голосу.

– В вас, Эфраим, мне особо приятно то, что неважно, какое впечатление я на вас произвожу. Признаться, я к этому не привыкла. Обычно, когда я беседую с мужчиной, самое главное для меня – это впечатление, которое я на него произвожу. Никогда мне еще не приходилось вот так сидеть с незнакомым мужчиной и откровенно разговаривать о самой себе, без того чтобы мне не подавали всякого рода сигналы, – если вы понимаете, что я имею в виду. А с вами я разговариваю как человек с человеком. Я вас не обидела?

Фима улыбнулся на словах Аннет “незнакомый мужчина”. Она же в ответ негромко рассмеялась, словно долго плакавшая девочка наконец-то утешилась.

– Я вовсе не хотела сказать, что вы не мужественны, просто я могу разговаривать с вами, как с братом. Уж чего только не выплеснули на нас поэты со всеми их Беатриче, со стихийными силами в юбках, газелями, тигрицами, лебедями, чайками – пустыми чайниками и прочей дребеденью. По мне, так мужчины куда сложнее женщин, в тысячу раз. Или, возможно, дело тут не в сложности, а в этой гнилой сделке: секс в обмен на чувства. Или подобие чувств. Ты должна быть и проституткой, и мамочкой. Покорная псина днем, неудержимая кошка ночью. Иногда у меня такое чувство, что мужчины любят секс, но ненавидят женщин. Не обижайтесь, Эфраим. Зря я так обобщаю. Конечно же, есть и другие мужчины. Например, вы. Мне сейчас хорошо, вы такой спокойный и внимательный.

Фима подался вперед, торопясь дать огонька: она достала сигарету из своего портсигара. А про себя думал: “Средь бела дня, совершенно открыто, в центре Иерусалима они уже разгуливают с пистолетами на поясе. Не кроется ли болезнь в самой идее сионизма – идее возвращения на историческую родину? Неужели у евреев нет шансов вернуться на арену истории, без того чтобы пристала к ним всякая нечисть? Суждено ли каждому битому в детстве ребенку вырасти громилой-насильником? А до того как вернулись мы на арену истории, не липла разве к нам разная мерзость? Неужели не дано нам третьего, кроме как походить на наших хрестоматийных литературных героев – хромой нищий из “Фишки Хромого” и самонадеянный силач из “Арье-кулака”? [15]

– В двадцать пять лет, – рассказывала Аннет, – после двух-трех романов, одного аборта и первой академической степени по истории искусства, я встретила молодого ортопеда. Спокойный парень, застенчивый, знаете, такой не израильский тип, если вы понимаете, что я подразумеваю под этим, человек тонкий, он ухаживал так деликатно, каждый день присылал мне короткие и вежливые записки с выражениями любви и никогда не распускал руки. Человек он был необычайно трудолюбивый и прямой. Любил заботиться обо мне, даже кофе для меня помешивал. Себя считал этаким середнячком. Начинающий врач, чья жизнь – сплошная каторга: дежурства, ночные смены, сутки в больнице безвылазно. У него было несколько друзей, все такие же, как он. Он из семьи беженцев, родители – люди образованнее и тонкие. И через год мы с ним были уже женаты. Никаких страстей. Никаких сирен и воплей, как это у нас принято. Он прикасался ко мне так, словно я была из стекла, если вы понимаете, что я имею в виду.

Фима едва не перебил ее: “Именно потому что все мы такие, мы и профукали свою страну”. Но сдержался. Только осторожно загасил окурок, который Аннет положила на край пепельницы. И разделался с бутербродом, но так и не насытился.

– Мы поднакопили денег, родители нам добавили, и мы купили маленькую квартирку в иерусалимском квартале Гиват Шаул, немного мебели, холодильник, вместе выбирали занавеси. Никаких разногласий. Все – с уважением и по-дружески. Он испытывал подлинное наслаждение, уступая мне, либо я так думала тогда. “Дружба” – самое подходящее слово: оба мы старались быть хорошими. Порядочными. Соревновались – кто предупредительней окажется к нуждам другого. А потом родилась дочь, спустя два года – сын. Ери, муж мой Иерухам, оказался, конечно же, самым старательным и преданным отцом. Внимательным. Надежным. Вот самое верное определение для него – надежный. Муж, готовый стирать пеленки, чистить сетки от насекомых на окнах, готовить обеды по поваренным книгам, поливать цветы. В любую свободную от работы минуту вел детей в центр города, чтобы порадовать их. Со временем он и в постели стал лучше. Постепенно понял, что я не из стекла, если вы понимаете, что я имею в виду. Иногда рассказывал что-нибудь смешное за столом. Правда, у него появились привычки, выводившие меня из себя. Мелкие привычки, и не то чтобы вредные, но просто неистребимые. Например, постукивать пальцем по любым предметам. Но не как врач, обследующий грудную клетку больного, а будто стучится в дверь. Сидит в кресле, читает газету и, сам того не замечая, выбивает дробь по подлокотнику. Словно просит, чтобы ему открыли. Запирается в ванной, плещется по полчаса, но не прекращает при этом барабанить по кафельным плиткам, точно ищет за ними полый тайник с кладом. Или взял за моду вместо ответа ронять словечко на идише – “азой”, что просто-напросто означает “так”. Я сообщаю ему, что нашла ошибку в счете за электроэнергию, а он в ответ: “Азой”. Я ему: “Быть может, хоть разочек прислушаешься к тому, что говорят твои дети?” А он в ответ: “Азой…” Еще у кого-то перенял презрительное посвистывание, может, то было и не посвистывание даже, и не презрительное вовсе, а просто дыхание сквозь чуть приоткрытые губы. И неважно, сколько раз я говорила ему, что этот свист выводит меня из себя, он не мог отказаться от этой дурацкой манеры, да, пожалуй, даже отчета в ней себе не отдавал. Конечно, это сущие мелочи, с которыми вполне можно жить. Мужья-пьяницы, мужья-бездельники, мужья-юбочники, жестокие, извращенцы, психи – да полно кого похуже. И ведь у меня тоже наверняка завелись привычки, неприятные ему, но он сдерживался, молчал. Не было нужды раздувать из мухи слона из-за этих его посвистываний да постукиваний, явно им неконтролируемых. Шли годы. Мы переоборудовали балкон, сделали из него еще одну комнату, путешествовали по Европе, купили небольшой автомобиль, сменили мебель. Завели овчарку. Определили родителей, его и моих, в частный дом престарелых. Ери делал все возможное, чтобы радовать меня, он был доволен нашей жизнью. Или так ему казалось. И продолжал посвистывать и постукивать, а иногда ронять свое “азой”…