Амос Оз - Фима. Третье состояние

Надо ли задействовать и Дими?

В зимние каникулы на праздник Ханука мальчик провел одно утро в лаборатории косметической фабрики, находившейся в квартале Ромема. Когда Фима пришел за ним, чтобы отвести в Библейский зоологический сад, то обнаружил, что Барух показывает Дими, как использовать ацетон для производства взрывчатки. Фима вскипел и яростно набросился на отца, мол, зачем портить ребенка, убийц у нас и так предостаточно, но спор оборвал Дими, сказавший:

– Дедушкины бомбы только пальцы пачкают.

И все трое расхохотались.

На внешней стороне стены дома, слева от окна, метрах в полутора от земли, там, где осыпалась штукатурка, Фима увидел ящерицу; окаменев, она с вожделением взирала на горы Вифлеема. Или же на муху, что была вне поля зрения Фимы. Когда-то по крутым склонам этих гор, в долинах меж ними расхаживали судьи и цари иудейские, завоеватели, пророки-утешители и пророки-обвинители, избавители и исправители мира, мошенники и мечтатели, священники и те, кто слышит голоса, отшельники, предатели, мессии, римские прокураторы и правители византийские, мусульманские полководцы и принцы-крестоносцы, и изнуряющие себя аскеты, и ищущие уединения чудотворцы и мученики. И по сей день Иерусалим в память о них звонит в церковные колокола, с завыванием выкрикивает имена их с верхушек минаретов, призывает их каббалистической магией и заклинаниями. Но в эту самую минуту кажется, что нет здесь ни одной живой души – лишь он, ящерица и свет.

В юности, бродя иерусалимскими переулками, окраинными пустырями, усеянными валунами, он тоже воображал, будто слышит какие-то голоса. Однажды даже попытался записать слова, которые, как ему казалось, до него долетают. В те дни он еще мог заставить учащенно биться иные сердца. Мог обворожить некоторые души, особенно женские, когда субботними вечерами оказывался в центре дискуссий – в доме семейства Тобиас или в доме семейства Гефен. Случалось, он вдруг бросал ослепительную идею и на секунду все в комнате умолкали. А потом его идеи передавались из уст в уста, а иногда даже излагались на газетных полосах. Бывало, удавалось ему – если находило вдохновение – отчеканить новую крылатую фразу. Сформулировать взгляд на ситуацию такими словами, которые до него никто никогда и не пробовал соединить друг с другом. И острая фраза, облетев весь город, через пару дней возвращались к нему – услышанной по радио, никак не связанной с его именем, а зачастую – еще и искаженной. Друзья любят напоминать, словно слегка упрекая, как пару раз он с поразительной точностью предрекал ход событий – например, в 1973-м, накануне войны Судного дня, унесшей немало народу. Ходил он из дома в дом, оплакивая слепоту, поразившую Израиль, и приближающуюся в связи с этим катастрофу Или слова, сказанные им накануне Первой ливанской войны. Или его предсказание роста исламского фундаментализма. Всякий раз, когда друзья напоминали ему об этих пророчествах, Фима весь сжимался, жалко улыбался – дескать, нет во всем этом ничего нового, ведь все это было выведено на стене огненными буквами, любой ребенок вполне мог прочесть это.

Цви Кропоткин время от времени приносил Фиме ксерокопии какого-нибудь литературного приложения к газете или журналу, где поминалась его “Смерть Августина”, которую критик потрудился извлечь из забвения, чтобы помахать его стихами как оружием в войне за или против нынешней поэзии. Фима пожимал плечами и бормотал: “Да ладно, Цвика, брось”. Его предсказания, как и его стихи, казались Фиме чем-то далеким, не затрагивающим главного вопроса: по чему исходит душа, о чем она тоскует? Что есть на самом деле, а что существует только в воображении? Где найти потерянное, если ты забыл, что потерял? Однажды, в период его короткого брака с хозяйкой гостиницы в Валлетте, сидел он в кафе с видом на гавань и наблюдал за двумя рыбаками, игравшими в нарды. Вообще-то не рыбаков он разглядывал, а овчарку, сидевшую на стуле между ними, она тяжело дышала, вывалив язык. Уши собаки стояли торчком, словно пес ловил каждое слово игроков, глаза его, которые Фиме виделись взволнованными, исполненными изумления и кротости, следили за пальцами игроков, падающими костями и перемещением фишек на доске. Никогда больше не встречал Фима столь напряженного, сосредоточенного желания понять непостижимое. Будто в своей страсти разгадать секрет происходящего пес приблизился к той самой точке, когда дух воспаряет над материальной оболочкой. И разве мы не должны столь же пристально вглядываться в то, что для нас непостижимо? Понять – настолько, насколько это возможно. Или, по крайней мере, осознать тот предел, за которым осознание уже невозможно. Иногда Фима рисовал себе Создателя Вселенной, в которого он не особо-то и верил, видя его в образе торговца, выходца из сефардской общины Иерусалима, лет шестидесяти, худощавого, смуглого, иссеченного морщинами, изъеденного араком и сигаретами, в коричневых мятых брюках, в белой несвежей рубахе, застегнутой на все пуговицы, по самую шею – тонкую, торчащую из воротника, – в коричневых истоптанных башмаках, в убогой старомодной жилетке, маловатой ему. Этот Создатель всего сущего сидит, подремывая, на плетеном стульчике у порога своей галантерейной лавочки в иерусалимском квартале Зихрон Моше, лицо обращено к солнцу, глаза прикрыты. Погасший окурок сигареты приклеился к нижней губе. Янтарные четки застыли в руке. На указательном пальце – большой перстень, и временами искорки света разлетаются от него во все стороны. Фима остановился и, набравшись смелости, с подчеркнутой вежливостью, в третьем лице обратился: “Будет ли мне позволено побеспокоить его милость одним-единственным вопросом?” Некая ирония промелькнула в судороге, пробежавшей по морщинистому лицу. Быть может, голос Фимы был для него не более чем жужжанием назойливой мухи. Не соизволил ли его честь читать роман про братьев Карамазовых? Помнит ли спор Ивана с дьяволом? Сон Мити? А легенду о Великом Инквизиторе? Нет? А что соизволит его честь сказать ему? “Суета сует, как сказал Екклесиаст, сын Давидов, царь Иерусалимский, суета сует, все суета”? Или, может, повторит слова Господа, обращенные к Моисею: “Я Сущий, который пребудет”? Но старик лишь исторг кислую отрыжку табака и арака, обратил к небу растрескавшиеся, словно штукатурка, раскрытые ладони, а затем уронил их на колени. Перстень на его пальце сверкнул и погас. Он что – жует? Ухмыляется? Спит? Фима извинился. И отправился своей дорогой. Не бегом. Неторопливым шагом, но тем не менее как человек, который спасается бегством, который знает, что он бежит, и знает, что сбежать ему не удастся.