Борис Григорьев: Рассекречено внешней разведкой

В отблесках пламени отражались и глупые рыбки, и сияющее лицо иностранца, перед которым горел такой же чудесный костер… Никто в ресторане не обращал на них никакого внимания, как будто все они ели такие десерты каждый день. Пламя угасло, и на дне тарелочки оказалась великолепная смесь расплавленного шоколада и несгоревшего коньяка, окружившая детский шоколадный куличик. На глаза слегка опьяневшего Ивана Ивановича невольно навернулись слезы умиления…

Уже на обратном пути в гостиницу в машине иностранец неожиданно сказал, что его правительство рассматривает полученное этим вечером в ресторане объяснение Ивана Ивановича о том, почему космические аппараты не падают на землю, как весьма важную информацию… При этом он с готовностью полез в боковой карман. Там что-то призывно зашуршало; одновременно с этим заныло под ложечкой у Ивана Ивановича. Он явственно представил себе, как по возвращении в Москву в таможенной декларации в графе «ввозимая валюта» записывает «одна тысяча долларов» и неожиданно для самого себя неубедительно, но вполне искренне признался иностранцу, что в деньгах не нуждается, а то, что он рассказывал, можно прочитать в книгах… их перечисление заняло целую минуту. Неудавшийся «благодетель» смутился, но всего на миг; извинился, снова все записал в книжечку, так и не показав Ивану Ивановичу содержимого своего кармана.

Спал Иван Иванович плохо, хотя ему ничего не снилось. Через два дня он вернулся в Москву. Жена и дети остались очень довольны подарками, привезенными из-за рубежа. Вазу у него экспроприировала взрослая не по летам дочка. О ресторане он решил никому не рассказывать. Больше он иностранца не встречал. Впрочем, и за границей больше не был. Правда, иногда, в метро, в утренней толкучке, неожиданно вспыхивало видение — изящно изогнутая девичья ручка, держащая бутылочку итальянского красненького с побережья Адриатического моря… Но распахивались двери подземной электрички, и толпа выносила Ивана Ивановича в утренние сумерки…

Наступила пауза…

Гостиная сонно тонула в синеватом сумраке теплого летнего вечера. Хрустальная пирамидка люстры еще не зажигалась, только в одном углу комнаты красиво светился на высокой деревянной подставке золотисто-желтый пергаментный абажур с рисунком древней каравеллы; и от него спускался сноп лучей на маленький круглый столик со стеклянным верхом, на пушистый ковер под ним и широкое, низкое мягкое кресло, обтянутое коричневым велюром.

Сидя в этом кресле, Борис чувствовал, что оно так и тянет его в свою уютную покойную глубину. Бокалы из очень тонкого стекла, похожие на большие груши со срезанной макушкой, стояли на столике, сверкая золотыми ободками; на дне их искрился густой, насыщенный солнцем и временем арманьяк.

В гостиной было тихо, очень тихо, располагало к отдыху, к мирной беседе, к покою.

Но наступившая пауза таила в себе нечто совершенно противоположное. В ней было напряжение ожидания чего-то значительного, что непременно должно произойти в этот вечер.

О том, что так иногда бывает, Борис Гарин знал по рассказам старших товарищей. Но одно дело знать понаслышке, а другое — почувствовать самому, что к тебе и к твоему собеседнику подкралась эта самая многозначительная пауза, приостановила разговор и замерла, как гончая в стойке перед норой лесного зверя…

В таком же кресле, но несколько в стороне, в тени, сидел собеседник Бориса — лысеющий, среднего роста человек с прямыми, приятными чертами лица, в новенькой синей паре из тонкой «тропической» Материи. Поблескивало кольцо с черным агатовым камнем, золотые запонки, миниатюрная жемчужная булавка, скрепляющая светло-серый галстук с белоснежной сорочкой. Вот рука человека потянулась за бокалом, попала в освещенный круг, и Борис невольно обратил внимание на тщательно округленные ногти и подстриженную кожу. «Очень заботится о руках», — подумал Борис и еще раз посмотрел в лицо собеседника.

В нем не было ничего необычного. Чуть пухлое розовощекое лицо преуспевающего чиновника, открытый, почти без морщин, лоб, довольно большие серо-голубые глаза, которые сейчас казались темными и блестели под влиянием выпитого Шато нёф де пап. Уже давно Борис привык к немного наивному, пытливому выражению этих глаз, — когда Жозеф Дюваль расспрашивал.0 жизни в Советском Союзе, когда задавал нелепейшие подчас вопросы: «Правда ли, что у вас общие жены?», «Можно ли читать в России Бальзака?». В этих случаях Борис не говорил громких фраз и не делал жестов возмущения, — в удобный момент рассказывал о счастливой семейной жизни своего друга или вспоминал о горьких иллюзиях Люсьена Шардони. Гарий замечал, что в этот миг глаза Жозефа Дюваля оживлялись, как будто он находил ответ на какой-то свой вопрос, и Борис понимал, что пройдена новая грань в их отношениях.