Евгений Титаренко - Критическая температура

– Не знаю… Откуда я что могу, – проговорил Стаська.

– Ты можешь! – убежденно и немножко умоляюще сказала Оля. – Ты все можешь, Стасик! – И вдруг добавила: – Я дружить с тобой буду…

– Не знаю… – угрюмо и, как показалось Милке, виновато, под ноги себе повторил Стаська.

– А ты не хочешь… со мной дружить? – запнувшись, тихонько переспросила Оля.

Милка и не подозревала, что у Стаськи есть еще одна поклонница.

– Хочу… – выдавил он, помедлив чуть больше, чем следовало.

– А почему ты сегодня… странный какой-то? – спросила Оля, опять запнувшись на середине фразы.

– Так… – проговорил Стаська. И сразу же заторопился: – Я, Оля, пойду, ладно? Мне тут надо… Потом еще поговорим. Ну, вечером… Ладно?

Милка скользнула вдоль подоконника под прикрытием второй гардины. Но Стаська прошагал мимо, низко опустив голову, не заметил ее.

Вокруг глаз у Оли темные круги. Плакала?.. Милке она удивилась, но не обрадовалась – уж это Милка разглядела безошибочно. Теперь она знала, почему Оля не захотела присутствовать на дне ее рождения.

– Здравствуй, – сказала Милка.

Оля кивнула.

– Здравствуй…

– Во сколько ты вчера домой вернулась? – спросила Милка.

Оля подозрительно оглядела ее.

– А ты уже… знаешь? – И опять сделала паузу в середине фразы.

– Да, – сказала Милка.

– Папа не велел никому говорить…

Ну, ясно – Милка так и подумала.

– Об этом, кажется, уже вся школа знает, – довольно резко заметила она. И неожиданно для себя вздохнула.

– Откуда?..

Милка пожала плечами в ответ на ее вопрос и, будто между прочим, поинтересовалась:

– Ты Радьку вчера видела?

– Да. – Оля слегка наклонила голову. – Мы вместе в кино ходили.

– В кино?.. – машинально переспросила Милка.

Оля утвердительно кивнула.

– Да. На десять часов, на последний сеанс. Он же всегда ко мне с билетами таскается… А что?

– Да так, ничего… – растерянно проговорила Милка.

– Ты хотела что-нибудь сказать про Радьку? Он меня не интересует.

– Да нет, – повторила Милка, – это я просто так, к слову… – И она заспешила, как до этого Стаська. – Пойду, наверно, звонок скоро… Я к вам забегу сегодня!

Оля не ответила.

Все было очень странно. С момента прихода в школу Милка думала о тех, кого видела ночью во дворе, всеми силами стараясь убедить себя, что какое-то отношение к происшествию в школе имеют Радька или Ашот… Потому заговорила с Ашотом, потому разыскивала Олю… И лишь теперь поняла, что с самого начала думала не о Радьке, не об Ашоте Кулаеве, а о третьем, кого видела она во дворе, хотя подозревать его не имела права. Но ведь именно по этой причине, потому что сразу же ни с того ни с сего она подумала утром о нем, о Стаське, она и старалась подозревать кого-нибудь другого…

Только зачем ему понадобилось это? Как ужасно и глупо!

Тоскливо-тоскливо сделалось теперь на душе у Милки. Она хотела даже остаться до звонка на втором этаже, чтобы не повстречаться в таком пакостном настроении с Юркой.

Но торчать среди колготной мелкоты было еще тоскливей. Милка подошла к лестнице и в сердцах шлепнула пониже спины какую-то первоклашку, когда та, сверкнув желтыми трусиками, попыталась взобраться на перила.

Юрка поджидал ее у входа, чтобы выяснить относительно кино: «Пойдем?..» Но, понимая, что сегодня ей может оказаться не до кино, Милка виновато пожала плечами: «Не знаю!..»

Стаська, роясь в тетрадях, не поглядел в ее сторону.

Оживление в классе Милка заметила сразу, но, только усаживаясь за парту, догадалась о причине его, когда Лялька Безуглова передвинула от себя на ее половину парты несколько густо исписанных тетрадных листиков.

Это было письмо, аккуратно, не без усердия переписанное мелкими печатными буквами. Оно сопровождалось предупреждением: «Автор этих посланий всем известен, имя его будет сообщено позже».

Почему во множественном числе: «этих посланий»? – подумала Милка. Перед ней было всего одно письмо. Значит, где-то есть второе, а может, и третье?.. Глянула на Ляльку: откуда? Та недоумевающе хмыкнула: нашли в классе, никто не знает – откуда, чье…

В груди Милки шевельнулось угрызение совести: какое у нее право лезть в чужую тайну? Но, успокаивая себя, подумала, что письмо это может оказаться всего-навсего хохмой. Тем более, что сама, вопреки всем сомнениям, уже читала. И не оторвалась до последней строки.

«Мой добрый, мой честный, мой самый хороший! – писала неизвестная. – Вчера только выторговала на это право – говорить с тобой в новогоднюю ночь, а теперь уже сижу у стола, напрочь убрав тетради, книги, и мысли путаются, вдруг становясь не теми, не самыми главными, не настолько важными, как представлялось недавно. Бог мой! Так, наверное, всегда бывает при коротких встречах, когда их слишком долго ждешь. Но там хоть есть еще право взгляда, жеста, прикосновения. А я могу только говорить. Впрочем, нет, лгу, ужасно лгу. Потому что вижу тебя и слышу – ты только, пожалуйста, не скупись на слова! Ты умнее меня и сдержанней, а я вот растерялась перед этим чистым листком. Я думала, исповедуюсь, расскажу тебе про каждый свой шаг, про каждое мимолетное ощущение, а теперь вижу, как трудно это, и хочется плакать. Люблю я тебя, родной мой! Люблю в эту сказочную новогоднюю ночь! И знаю, что весь год у меня теперь будет счастливый!