Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

Сразу за станцией начинался город — пыльные, заросшие репейником, крапивой и полынью улицы, дома на расстоянии друг от друга, глинобитные дувалы. Где-то далеко угадывался центр — дома в два и три этажа, пирамидальные тополя, длинные черные трубы завода.

А с другой стороны станции совсем близко видно было небольшое кладбище — крашеные оградки, могилы, кресты…

Горотдел представлял из себя небольшой старый железнодорожный клуб, наскоро переоборудованный для нужд милиции. У дверей — деревянный барьер, за ним — дежурный. Около невысокой, в полметра, сценой, отгороженной старым линялым занавесом, неуклюже тыкал пальцем в машинку невысокий коренастый парень с обветренным красным лицом. Со злостью выдернув из машинки лист, парень поднялся по приступочку на сцену, отодвинул край занавеса:

— Разрешите, товарищ начальник?

Керим Кадыркулов, начальник городского и районного НКВД, был плечистым, тонким в талии, с ^красивым смуглым лицом. Когда улыбался, горячие черные глаза превращались в лукавые щелки. На линялой, выгоревшей гимнастерке алел орден Боевого Красного Знамени. В управлении НКВД, в комнате с грязными темными от времени обоями, с обшарпанным столом и железным сейфом в углу, Керим и Антипов пили чай.

— Ошибок много, Нефедов, не пойдет, — Керим вернул листок досадно крякнувшему парню.

Маша тихонько сидела в углу, прислушиваясь к разговору.

— Эвакуированных много — прибывает — не знаем, куда селить. Жителей уплотняем, бараки строим — все равно мало. Едут и едут… Ай, Николай, Николай, как много не виделись, а? Целая жизнь прошла…

— От войны до войны… — усмехнулся Антипов. — Женат или как?

— Ох, нет! Не могу жениться, понимаешь. Некогда! — Керим опять засмеялся, но глаза были грустными. — Понимаешь, очень много работы. Хотел на фронт — не пустили. Легкие мучают… — Будто в подтверждение своих слов, он закашлялся, платком утер кровь с губы. — Помнишь, меня под Бугуймаком ранили? Весной, в девятнадцатом?

— Ну?

— А через два года пошло-поехало… Теперь вот — кровь…

— Лечиться надо, Керим, — с тревогой сказал Антипов.

— Врачи говорят, в Крым ехать надо, — махнул рукой Керим. — Какой Крым — там теперь немцы, с ума сошли… Эта девушка твоя жена, Николай?

Маша, покачивавшая на руках ребенка, подняла голову, собираясь что-то сказать.

— Нет… — Антипов смутился. — В поезде познакомились. Ребенок у нее заболел… С работой бы ей помочь, с жильем… Что тут за дела, Керим?

— Есть уклонившиеся от армии, есть бандиты, есть беспризорники, спекулянты тоже есть… Шпана всякая… — нахмурившись, перечислял Керим. — Хватает работы, Николай… — Он откинулся на спинку венского скрипучего стула, долгим взглядом посмотрел на Антипова.

— Попутчице моей поможешь? — спросил Антипов.

— А муж ваш где, Маша? — спросил Керим.

— Командир Красной Армии… на фронте… — ответила Маша.

— Товарищ начальник, — снова заглянул парень, сидевший за машинкой, — пятый раз страницу перепечатываю… Ну не дается мне эта аппаратура…

Керим посмотрел на Машу:

— На машинке печатать сможете?

Маша растерянно кивнула.

— Ну, вот и решили вопрос с трудоустройством, — улыбнулся Антипов.

— С гуся вода, а с Игоречка нашего худоба, — приговаривала тетя Даша, высокая, моложавая женщина с полными красивыми руками.

Она поливала маленького Игоречка отваром из ковша. Он лежал в тазу, и Маша держала его. Мальчик улыбался и тянул к матери ручки.

В комнате было жарко, от пара запотело окно, на раскаленной буржуйке стояла большая бадья с горячей водой.

В комнату вошли девочки — Люся и Лена, дочки тети Даши. Каждая несла по охапке колотых поленьев.

— Ну вот, к утру пропотеет — здоровей здорового будет. — Тетя Даша хлопнула Игорька по спинке. — Ишь, красавец какой писаный! И внутри чистенький и снаружи, не то что мы, грешные… Давай заворачивай…

— А вы много грешили, тетя Даша? — весело спросила Маша, заворачивая сына в простыню.

— А кто не грешит, тех в святые записывают, — усмехнувшись, сказала тетя Даша и, приоткрыв дверцу, подложила в топку полено.

Она вдруг задумалась, глядя на огонь. Отблески пламени играли на ее худом, еще сохранившем красоту молодости лице.

— А теперь уж не до любви. Война. Твой-то пишет?

— Последнее перед самым отъездом получила.

— Почитала бы… — вдруг попросила тетя Даша. — От своего что-то долго ничего нету, так хоть от чужого послушать… Или нельзя?

В коридор барака вошел Витька, сын тети Даши, паренек лет четырнадцати… Стащил в коридоре с себя грязную телогрейку и, подойдя к двери, услышал из комнаты негромкий, взволнованный голос Маши: