Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Так-то, братец Кошкодоев.

Почему же неприятны разговоры, услышанные со скамейки возле песочницы? Люди говорят, о чем хотят, выражают свое отношение к тому, другому. У кого что на душе, в голове, а головы и души у всех разные. Что же судить их? Нет, это та культура, которую ты себе выцарапал, в которую вошел, в которой уже по праву рождения существуют твои домочадцы, бессознательно бунтует против культуры, где живут эти люди, культуры уездных низов. Беспросвет, жалобы, глупая злоба. Да ведь так было всегда, просто не всегда можно было об этом говорить. Он учился когда-то в классе с Генькой Чирковым, его отец был пьяница, и говорил о себе: «Я человек бедный». Ну так не будь же бедным, найди силы! Но тот не мог: потому что по сути, по характеру своему был бедняк, это была его социальная роль. И Генька, сказывали, после армии пил, чуть не побирался, пока его не нашли мертвым с разорванной селезенкой. Сейчас модно свои недостатки списывать на плохие времена. «Плохие времена проходят, но вместе с ними проходит и жизнь». Кто сказал? Неважно, впрочем. И на фоне Малого Вицына утеря фуражки другом Петрушей — событие никак не менее значительное, чем невыход собрания сочинений у иного его коллеги.

Но — ты ходил по этим улочкам, бегал по этому лесу, сидел с удочками на пруду. В более поздние годы — никогда не понимал блоковских строчек: «Ах, право, может только хам над русской жизнью издеваться». А над бразильской? Над эскимосской, например? Нельзя издеваться ни над чьей жизнью, можно лишь сочувствовать или радоваться.

Вдруг он услыхал чистую знакомую мелодию, и вздохнул неожиданно глубоко и печально, — с той свободной, светлой печалью воспоминаний, что сродни радости. Стадо в клубах пыли входило в черту города, и пастух играл на медной трубе:

Кровь бросилась в писательские виски: не такая ли золотая пыль летала над вечерней танцплощадкою у пруда, когда он в неимоверных брючатах, при немыслимом коке, кидал в быстром темпе на вытянутую руку партнершу Пудовку, а потом запузыривал ей в логу, на не успевшей остыть траве?

Вадим Ильич выбросил вверх ладонь, приветствуя музыканта. Тот взмахнул трубою, пустившей ослепительный блик, и вновь приложил мундштук к губам. Коровы втягивались в квартал, хозяйки и дети встречали их ломтями хлеба. «Мой милый друг, а все-таки как быстро, как быстро наше время протекло!..». [43] Г. Суворов. — вспомнились ему стихи. Действительно.

Ладно, пора идти. Может быть, все-таки удастся уговорить эту Тамарку? Хотя маловероятно: сын умер, она, конечно же, откажет.

В гости к прапорщику Поепаеву приехал Петр Егорыч Крячкин.

Сначала он уведомил его открыткой о своем визите, место же встречи наметил прежнее: все те же приснопамятные кустики за музеем, на берегу пруда.

— Ты, я слышал, наследство получил? — начал разговор эксплуататор наемного труда. — В урябьевский дом перебрался?

— Ну и что? — отвечал грубый Вова. — Тебе что за дело? Имею я право пожить, как человек? А то словно свинья в берлоге.

— Ты и там берлогу устроишь. Ладно, речь не об этом. — Он вытянул газетку и показал портрет Рататуя в траурной рамке. — Твоя работа?

Поепаев даже глазом не моргнул:

— С чего это ты взял? Что вообще за накаты, я не понимаю?

— Ладно отпираться-то! Что я — ребенок? Все же тут ясно и понятно: старый опер хотел отомстить за дочь. А сам он был старый, сырой, вяловатый — ему с Рататуем одному нипочем не справиться. А ведь там не один Рататуй голову положил, это-то уж мне доподлинно известно.

— Допустим, известно. Ну и что? Какая тебе посторонняя разница?

— Опять шуткуешь… Успокойся, мне ничего от тебя не надо.

Вот уже год Петр Егорыч использовал прапорщика как наемного киллера: подловил в глухой час безденежья и договорился. Помесячная зарплата плюс оговоренные башли за акцию. Пока Крячкину некого было отстреливать, но нужный человек всегда мог понадобиться; притом Вова сгодился бы и во многих других силовых операциях. Деньги шли через банк, встречались они редко и не на людях, и сегодняшний приезд хозяина удивил и насторожил опытного Вову. Он выпил пива из банки, и принялся ожесточенно ломать сухую тарань.