Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

— Вам нравится? Это Верлен. Ну, признавайтесь. Я вижу, что нравится.

— Вопше-то, — вор тоже взмахнул рукою. — Как бы сказать… переживательная штука!

— В вас говорит что-то такое нутряное, искреннее, нефальшивое. Это редкость в нашей среде. Почитайте теперь что-нибудь и вы. Не надо, не надо стесняться. Я постараюсь понять вас, вникнуть в ваши чувства. Ну же!

Ничтяк приосанился и запел с блатными переливами:

— А вы, оказывается, интересный, — сказала Аллочка, потупясь.

— Стакан чистый у вас? — Алик плеснул в него воды из графина, ополоснул, кинул ополосок в окно — тот сверкнул мгновенною радугой. Сорвал пробку с бутылки, разломил колбасу. Вино багряно осветило стакан. Искусствоведка осторожно приняла граненый сосудик, понюхала; понюхала и колбасу. «Может быть, это и есть настоящая жизнь? — подумала она. — Во всем ее буйстве и прелести».

Назавтра утром Ничтяк уже стоял перед Крячкиным и докладывал:

— Слаба, кобра, оказалась на передок. Но все чего-то хотела, я так и не понял. «Я, говорит, хочу тебя познать как явление». Когда убегала, какую-то бумажку написала еще, не знаю, куда сунула…

— Хорош болтать! — цыркнул хозяин. — По делу давай.

— По делу, значит, так: картина действительно была, и писатель ее забрал — по разрешению, конечно. Но там, оказывается, такая штука — причем не выдумка, подтвержденный факт! Полотно значится везде как копия художника Федоскина: там есть его подпись, и все такое. А на самом деле принадлежит самому автору первого портрета — оригинала, значит: Ивану Хрисанфовичу Кривощекову, крепостному бар Потеряевых. Тут якобы дело было так: этот Федоскин, как только приехал в потеряевскую усадьбу, начал ухлестывать за Надин, помещичьей дочкой. Ну и давил сачка, понятное дело; а может, и уверенности в себе не чуял. Короче, упросил барина, чтобы Кривощеков сам снял копию. А барину не жалко: чего ж не удружить своему брату дворянину? Рисуй, мо, раб! И вот тот сидит пашет в каморочке, а Федоскин с барышней по садику гуляет, лясы точит. Понятно ведь, что у него на душе творилось. Этот портрет знатоки творчества Кривощекова именуют не иначе как злой. Когда Федоскин пришел забирать его из мастерской, и, чтобы еще больше унизить Ивана Хрисанфовича, его кистью поставил на портрете свою подпись и дату создания, тот якобы сказал: «Вы бы лучше оставили его. Это несчастливая картина, я ее со злым сердцем писал. Лучше ее сжечь. Глядите — от нее прямо бедой веет». Тот не послушал, сунул ему целковый, и укатил. А через пару месяцев проигрался в пух и прах, и пустил себе пулю в лоб. И никто из тех, у кого портрет после не перебывал, добром не кончил: кого убьют разбойники, кто замерзнет в кибитке, кто утонет, кто повесится… Только купили его для галереи, повесили — в тот же вечер пожар! Столько добра сгорело, а его вынесли! Но тогда искусствоведы уже знали о его дурной славе, и решили спрятать в запасники. Так и стоял там до последнего времени, пока его писатель не надыбал. Я спрашиваю ее, эту крысу: «Чего же ты ему такую пакость подсунула? Ведь он из-за нее машину потерял и чуть жизни не лишился!» А она, как дура: «Зато в ней вечная тема любви!» Вот кобра — скажи, Егорыч?

— Все у тебя?

— Что, мало? — всполошился Ничтяк. — Если еще чего надо, дак я мигом слетаю…

— Ишь, заторопился! Что ты там еще хочешь узнать? Опять пустышку потянули, ясно ведь!.. Нам что нужно-то? Клад, верно? Ну и где же его взять? Ч-чепуха, напрасно съездил… Хоть это-то скажи: известно им что-нибудь про этот клад, или совсем ничего?..

— Я спрашивал! Кажись, была какая-то легенда, но они ее сами конкретно не знают. Вроде того, что надо искать ее в каких-то семейных преданиях…

— Вот бляди!

— Я про то же и базарю, — эхом откликнулся Ничтяк. — Натуральные бляди. О! Нашел, Егорыч!

— Чего ты нашел?

— Да ту бумажку, что она мне оставила! Во, во! — Алик вынул руку из заднего кармана джинсов. — Ну-ка почитаем…

— Дай сюда. — Крячкин напялил очки.