Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

— Стоять, гад! — пресек он попытку Рататуя дотянуться до телефона. Вырвал шнур, кинул аппарат в угол. Пыхтя, через подоконник перевалился Федор Иваныч, упал кулем. Вова прикрыл окно, задернул шторы. Митю по-быстрому увязали, бросили на ковер.

— Мужики, мужики, — говорил он. — Вы неправильно делаете, мужики. Ну вам же выйдет дороже, вы поймите! Обо всем ведь можно договориться, верно? Зачем вам такой риск, мужики?..

— Заткнуть ему пасть? — прапорщик достал из кармана кляп. — Или пусть еще покукарекает?

— Да что толку от его шума! — махнул рукою Урябьев. — Ну что ты можешь нам сказать еще кроме того, что мою дочку да Васю-лейтенанта убил? В-общем, все остальное меня не очень и интересует…

— Неправда, неправда это! Сука, падла буду, век свободы не видать! Подлянка чья-то, пустили парашу!.. Ну кто вам засадил фуфло, пусть отвечает за базар!..

— Тебе это так важно? Тогда слушай: сведения получены от известного тебе Опути. Мы, как высшая инстанция, посчитали их правдивыми, поэтому всякие очные ставки отменяются. А теперь уже они даже и невозможны: оный Опутя в настоящий момент кормит в пруду раков. По православной вере, душа человека в первые дни обитает поблизости от него — так что вы еще встретитесь, возможно, обсудите все без спешки.

— Вы не можете убрать меня просто так! — вдруг чванливо вскричал Митя. — Вы же ничтожества, плебеи, шлак, а я — слишком большой человек, чтобы исчезнуть бесследно. На мне много завязано. Я, в конце концов, вор в законе — хоть это звание вам о чем-нибудь говорит?!..

— Но-о? — удивился Урябьев. — Это когда же тебя удостоили?

— Уже два месяца. Сходка была, короновали, все путем…

— Ух, молодцы! Ну, пошли времена! Ведь еще не так давно с таким и разговаривать бы не стали: одна судимость, с детским сроком… Вот что деньги-то делают! Гниет, гниет воровская империя.

— Да ладно с ним базарить! — оборвал Вова его рассуждения. — Нашел тоже время. Давай хватай за ноги, я подмышки, и — потащили, дел еще много…

Тут Митя издал такой душераздирающий вой, что у обеих заложило уши, и кое-где по ближним заулкам разнесся он — вот в одной избе зажегся свет, и тут же погас снова: не кинешься же во тьме выяснять, что и где творится — вмиг окажешься или виноват, или избит, или вообще напорешься на непонятное… Да он был и недолог, этот вопль: прапорщик мигом вколотил кляп в раззявленный Рататуев рот.

— Раз-два, взяли! — скомандовал Вова.

И охранника Сивого, и его хозяина свалили на заднее сиденье «козла» и потряслись к урябьевскому дому. Занесли Сивого во двор.

— Разберись с ним, — сказал Федор Иваныч. — А с тем я сам как-нибудь…

— На могилки повезешь?

— Куда же еще?

— Когда вернешься? Закуску готовить? На поминки?

— Да ну, закуску… Своих помянули, а этих… Говна пирога. Ты отдыхай давай, Вова. А я… короче, узнаешь все.

Поепаев напрягся, схватил товарища за плечо:

— Ты давай это… не дури, Иваныч! Теперь наша взяла, позади все… зачем это надо?

— А, перестань! Лезет тебе в башку разная херня. Я говорю — задержусь, мо, может, — а ты уж и вдыбки. Веселей надо жить, брат прапорщик.

Он вышел за дверь — и тотчас закашлял старенький мотор. Вова взвалил на плечо худое тело жертвы, и потащил в баню. Плотно закрыл двери, вынул красивый афганский кинжал и пузырек нашатырного спирта. Смочил ватку, сунул под острый нос впавшего в беспамятство Сивого. Тот очнулся, прочихался, и спросил полным страдания голосом:

— Ты кто?!

— Я-то? Да как сказать. Может быть, ужас, летящий на крыльях ночи. Давай-ка, друг, не станем терять время на беседы, поздно, мне на службу с утра.

Километрах в семи от городка бывший начальник уголовки свернул с проселка в лес, и, попетляв еще сколько-то по прихотливой дороге, выбрался на небольшую опушку. Не гася фар, стащил на землю связанного Митю и вынул кляп.

— Хочешь орать — ори. Это тебе вроде рюмки перед казнью. Или сигареты, кому как больше нравится.

— Ты что, мочить меня собрался? — прохрипел Рататуй.

— Ну а как же. Это обязательно. Не мочить, а казнить.

— Ничего себе заявки. Ты же мент! Ты же должен закону служить, а ты в беспредел ударился. Приговор себе подписываешь, сука!

— Ладно, лишку болтать не станем! — оборвал его старый опер. — Ты это место знаешь?

— Да откуда! Я не любитель лесных прогулок.

— Вон, видишь ту березу? Под ней Опутя с Сивым закопали вывезенные из твоего подвала тела Зои и Васи. Закопали и закрыли дерном. А тебя я и хоронить не стану. Больно много чести. Тебе — только осина, проклятое дерево, на нем Иуда повесился. Мы, когда Опутю сюда на показ возили, две осинки приглядели, подготовили. Осталось только привязать тебя к одной за левую, к другой — за правую ногу, и веревку обрезать, которой мы верхушки связали. Такая вот тебе, значит, выходит судьба.