— Слышь, Лев, это… в комсомольскую ячейку нас вызывали.
— Кого это — нас? — буркнул брат.
— Да кого — комсомольцев, кого еще!
— Н-ну… и что? — насторожился брат.
— Спрашивали: кто, мол, из родни у белых служил, то, се…
Дыхание Левкино пресеклось.
— Н-ну и… что ты наделал, вражина!? — заревел он.
Проснулись ребята на полатях — завозились, захныкали. Вбежала Дарья:
— Что, что?
Левка отшвырнул ее обратно в комнату::
— Пшла отсель! — Двинулся на брата: — Выйдем-ко давай на крыльцо…
На улице он обмяк, притих. Сел на ступеньки, закурил. Курил жадно, с присвистом. Спросил почти шепотом:
— Донес, значит? Спасибо, братан…
— Не за что, — так же тихо ответил Степан. — Не теперь, так потом бы… Лучше уж теперь, пока робята не выросли.
— Робя-ата… — передразнил Левка. — А ты думал ли о них, когда хлебало супротив родного брата разевал?
— Думал, как же. И для них, и для тебя же лучше будет. Такое время стоит: ни мне, ни тебе, ни им без чести никак нельзя.
— Да как же мне лучше-то будет? — заплакал вдруг Левка. — Все ведь теперь, все! А они — по миру, робята-то. Эх, жалко, за винтом далеко лезть, а то шлепнул бы тебя счас, собака!
— Робята — что ж! По миру не пойдут, не те времена. Да и я не дам. А тебе, может, сгинуть пока?
— Сгинуть? Не-ет! — Левка зло засмеялся. — Не знаю, как ты, а у меня порода мазунинская — го-ордая! Я в лицо гляжу, себя не стыжусь! Да и старой уж я с судьбой-то в прятки играть.
— Да-а… — вздохнул Степан.
Брат вдруг быстро искоса взглянул на него, усмехнулся и сказал:
— Ты, комсомолист! Что хоть написал-то?
— А что знал, то и писал. Про карательный отряд, и про ржу на шинели… и так дальше.
— Дак ты много ли знаешь, гаденок? А ежли это и неправда вовсе?
— Как… как неправда? — растерялся Степан.
— А так! Развесили уши-то, слушают, что пьяный Мороз брешет. А правда, неправда ли — и дела нету. Случай подвернулся — взял донес. Эх, ты! Теперь мне что ж — не оправдаться, ясное дело.
— А откуда ржа на шинели-то взялась?
Левка поднялся, сплюнул:
— Ну, вот что ты… братан! Вот тебе Бог, а вот порог. Ступай-ко давай быстренько отсель, покуда я тебе худо не сделал.
И что-то было в голосе Левки такое, что заставило Степана вскочить с крыльца и быстро пойти по улице, подальше от братнина дома.
Левка крикнул вдогонку:
— Не тебе меня судить, шшенок! Запомни, мне хуже не будет, я в лицо гляжу — приходите, потолкуем! Приходите-е! — вдруг громко, со всхлипом закричал он, разрывая рубаху. — Нюхайте, как душа смердит! Да я бы сам, без тебя, брательничек, от этого смраду издох! Ох, робята, робятишечки вы мои…
Левка замотал головой и тяжело поплелся в избу.
Мазунин вышел за деревню. Ночь была темная, ветреная, иногда в прогалах туч быстро плыла луна, и тогда синим дрожащим блеском отливало поле и виднеющийся поодаль лес. Степан пошел по дороге, затем отвернул на лесную тропку и по ней добрался до Левкиного покоса. Там забрался в стог и сразу уснул.
Проснулся поздно — солнце уже палило вовсю. Сбежал к ключику, умылся, выбрался по тропочке на дорогу. Сломал вицу и, схлестывая цветы на обочине, направился в сторону Мосят.
В Мосятах зашел к Мишке, уплел у него полкаравая хлеба с молоком, поспрашивал, не едет ли кто, случаем, в город, после чего снова запылил по дороге. Снял сапоги, повесил через плечо. Как назло, не попадалось ни одной попутной телеги. Только уж подходя к Горцам, Степан оглянулся и увидал догоняющую его подводу. Остановился, вышел на середину дороги. Однако, когда телега подошла поближе, вгляделся и отскочил на обочину. На телеге сидели два милиционера: один держал вожжи, а другой, с карабином на коленях, пристроился сзади, сторожко поглядывая по сторонам. Посредине сидел Левка. Вид у него был спокойный, сосредоточенный. Он скользнул взглядом по стоящему на обочине брату, сплюнул и отвернулся.
Степан проводил телегу взглядом, отошел в лес, сел на траву и уткнулся лицом в колени.
Он так и не поехал к другу тем летом; накопленные деньги отослал в деревню, Дарье, и весь отпуск проработал на шабашках: зарабатывал Левкиным ребятам на одежду и обувку к зиме. Вообще с той поры аккуратно переводил половину зарплаты в Клесты. В войну кормились они по его аттестату. Дарья умерла в 1944 году, ребят отослали в детдом. Придя с фронта, Мазунин часто навещал их, а когда выстроил свой дом, то забрал ребят к себе. Всех пристроил в ремесленные училища, вывел в люди. Теперь они разъехались, писали письма. Только старший, Борька, был настроен враждебно: приезжая, вспоминал об отце, плакал и ругался…
Читать дальше