Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Он встал и опять начал упругими шагами, как пума, расхаживать по ковру.

— Нет, вы подумайте только, как я уел этих монтеррейцев-скупердейцев — ни словечком не обмолвившись, взял да и продал свои акции. Я готов прыгать от радости, когда представляю себе, как они взбеленились! Ну, поедемте, выпьем по бокалу, чтобы отпраздновать это дело. Как-никак вы имеете к нему кое-какое отношение.

Сьенфуэгос смотрел на банкира все с тем же выражением лица, от которого тому становилось не по себе, и Роблес, несмотря на самоуверенность, звучавшую в его словах, никак не мог отделаться от этого безотчетного чувства.

— Нет, сегодня я не могу, лисенсиадо. Но вам будет интересно потолковать с Мануэлем. Это умный малый, и вы узнаете, как мыслит новое поколение…

— Чем он занимается?

— Он поэт…

— Уф!

— …но зарабатывает на жизнь передовицами и статьями, которые пишет для одной газеты. Вам стоит привлечь его к себе, лисенсиадо. Вы, финансисты и промышленники, до сих пор мало заботились о том, чтобы окружать себя такого рода новыми людьми, а ведь это тоже поддерживает престиж.

Роблес проворчал, пожевывая погасшую сигарету.

— Обойдемся и без них. Всяк сверчок знай свой шесток.

— Хорошо, но беседовать с молодыми людьми во всяком случае полезно. — На лице Икски еще явственнее проступило не то ироническое, не то скучающее выражение. — Ведь у вас нет детей.

Роблес проговорил, выпуская дым:

— Ах, дорогой Сьенфуэгос! Мне это уже не по возрасту. Лет через десять — пятнадцать я устану работать, и единственным удовлетворением для меня будет видеть результат моих усилий в достижениях страны. Этот прогресс и будет моим детищем. Вы понимаете, нам еще многое нужно сделать, а Мексика страна бездельников. Здесь горстке людей приходится работать за тридцать миллионов трутней.

— Тем лучше для вас; ведь это значит чувствовать себя чуть ли не искупителем, правда?

— Ну, не искупителем, а просто человеком, выполняющим свой долг…

— Мексика всегда ищет искупителя, вам так не кажется? — Икска отточил свою улыбку. — Теперь нести бремя всех грехов нашей страны выпало на долю таких людей, как вы. И в частности на вашу долю, поскольку вам довелось пережить все важнейшие события в жизни Мексики за последние полвека. От стачки в Рио-Бланке до продажи акций крупного консорциума. От соломенного сомбреро Сапаты до отглаженной панамы, которую Дж.-П. Морган завещал своим университетским соперникам. От начала до конца. Скажите мне: как вы чувствуете себя, проделав весь этот путь? Меня всегда интересовали люди, чья жизнь претерпела коренные изменения. Остается ли такой человек, несмотря ни на что, тем же, кем он был вначале? А если нет, то что именно делает его другим? Как укладывается в нем вся эта мешанина пережитого и приобретенного — работа на кукурузном поле, битва под Селайей, упорство, честолюбие, деловая хватка? Где тут центр тяжести? Чувствует ли себя этот человек таким же, как вначале, да и помнит ли он начало? Стал ли он лучше или только растратил то, чем был одарен? От природы ли мы такие, как есть, или становимся такими? Верно ли, что наше первое решение есть в действительности окончательное решение?

Роблес не вникал в слова Икски, в их точный смысл. В голове его снова проносилось, беспорядочно теснясь, множество образов, о которых умалчивали его поза, выражение лица, весь его облик. Ему хотелось уловить, закрепить хоть один из них: в этой сумятице таилась какая-то забытая истина. Только это он и сумел понять, прежде чем схватил летнюю шляпу, лежавшую на стеллаже, небрежно надел ее на свою квадратную голову и сказал:

— Ну, ладно, я опаздываю. Пойдемте, дружище Сьенфуэгос.

Как только они встали из-за стола, к Норме подошел слуга в спенсере и черных брюках:

— Сегодня пятница, сеньора. Люди уже ждут у ворот.

— Сейчас приду, — сказала Норма с деланной улыбкой, которую она считала чарующей. — По пятницам приходят бедные, — объяснила она Мануэлю. — Не думай, что это чистая филантропия. Таким образом я избавляюсь от остатков еды, от старого платья, даже от газет. С вашего разрешения я вас на минутку покину.

Вместе с легким ароматом духов Нормы исчезло связующее звено между Самаконой и Роблесом, позволявшее им поддерживать разговор. Банкир открыл стеклянную дверь, выходившую в сад, и пригласил Мануэля выйти. Поодаль, за решетчатыми воротами, толпилось десятка полтора людей — мужчин в плетеных шляпах и женщин, закутанных в платки, с одинаково неподвижными смуглыми лицами. Тщетно пытался Мануэль найти хоть одно, отличающееся от других своим выражением: все они только и выражали безмолвное ожидание. Сжатые губы, черные, лишенные блеска глаза, высокие скулы. «Неизменные во все времена, — подумал Мануэль. — Как подводная река, темная и не зыблемая ветром перемен и течением мысли». Когда появились слуга и Норма — он с бумажными мешками, она, вздернув подбородок, с видом человека, намеренного осыпать благодеяниями своих ближних. — одни плотнее закутались в платки, как бы стараясь сделаться еще неприметнее, другие протянули руки через решетку, и все наклонили головы. Слуга раздал мешки, не открывая ворот. Заплакал сопливый ребенок на руках у желтой женщины. Потом все поблагодарили хозяйку, отрывисто или нараспев, но тоже неразличимыми, как бы лишенными тембра голосами, и ушли — иные пронзительно свистя. Норма от ворот показала знаком Роблесу и Мануэлю, что чуточку задержится.