Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Роблес улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Ну, ну, не унывайте. Я люблю потолковать с молодежью. В конце концов вы тоже детище революции, как и я.

Мануэль хотел ответить ему улыбкой на улыбку, но почувствовал, что вместо этого у него получается какая-то гримаса.

— Революция. Да, это вопрос. Не будь мексиканской революции, мы с вами не вели бы здесь этот разговор; я хочу сказать, не будь революции, мы никогда не задались бы вопросом о прошлом Мексики, о его значении, вам так не кажется? В революции ожили вместе с грузом своих проблем все люди, творившие историю Мексики. Я думаю, лисенсиадо, искренне думаю, что в многоликой революции они все предстают вживе, со своей утонченностью и грубостью, со своим цветом кожи и голосом, дыханием и биением сердца. Но если революция раскрывает нам во всей полноте историю Мексики, отсюда еще не следует, что мы понимаем и преодолеваем ее. А это жгучая проблема, это завет революции, не столько для вас, которые могли отдавать все свои силы действию и думать, что этого достаточно, чтобы служить Мексике, сколько для нас.

— Ваш долг продолжать наше дело.

— Мы в другом положении, лисенсиадо. Перед вами стояли злободневные задачи. И вы быстрым и твердым шагом шли к решению этих задач. Мы нашли уже другую страну, где все более или менее устоялось, упорядочилось и отлилось в жесткие формы, где трудно, не выжидая, когда для этого созреют все условия, решительно вмешиваться в общественную жизнь. Страну, ревниво оберегающую свой статус-кво. Подчас я думаю, что Мексика переживает затянувшийся период Директории, своего рода стабилизацию, которая, обеспечивая заметное умиротворение страны, вместе с тем препятствует ее правильному развитию в направлении первоначальных целей революции.

— Я не согласен с вами, мой друг. Революция осуществила свои задачи во всех отношениях. Она осуществила их с высшей мудростью, если хотите, окольными путями, но осуществила. Вы не знаете, какой была Мексика в восемнадцатом — двадцатом годах. Надо отдать себе в этом отчет, чтобы оценить прогресс в жизни страны.

Эвкалипты заслоняли солнце; его лучи терялись, запутывались в листве и ветвях и лишь слегка окрашивали в теплые тона кору деревьев.

— Но куда ведут нас эти «окольные пути»? — сказал Мануэль Самакона. — Не находите ли вы довольно парадоксальным, что в момент, когда капитализм завершил свой жизненный цикл и существует еще лишь в виде своего рода злокачественной опухоли, мы начинаем двигаться к нему? Не очевидно ли, что весь мир ищет новых форм экономической и духовной жизни? Не ясно ли также, что мы могли бы участвовать в этих поисках?

— Чего же вы хотите? Национального коммунизма?

— Назовите это как угодно, лисенсиадо. Лишь бы найти решения, подходящие для Мексики, решения, которые позволили бы, наконец, согласовать наши юридические формы с нашим национальным характером и нашей самобытной культурой. Достичь подлинной целостности бытия этой страны, распадающегося сейчас на разрозненные элементы.

— Подождите, подождите. — Над вершинами деревьев розовела огромная рана. — Бы говорили о целях, которые первоначально ставила перед собой революция. В чем же состояли эти цели?

Самаконе не хотелось больше спорить. Стоя на влажном газоне, он с беспокойством думал о том, что все имеет два, три, бесконечное множество объяснений, в каждом из которых есть своя истина. Что нечестно вставать на какую-нибудь одну из этих точек зрения. Что, быть может, сама честность есть не что иное, как форма самоубеждения. Да, самоубеждения.

— В том, о чем я только что сказал: ощупью найти заветный ключ и раскрыть мексиканцам Мексику во всей ее полноте. Спасти ее прошлое от забвения и лжи. Порфиризм тоже подразумевал, что народ может быть счастлив, только если он умеет забывать. Отсюда его ложь и лицемерие. Диас и сьентификос думали, что достаточно одеть Мексику в платье, сшитое Огюстом Контом, и поселить в доме, построенном по чертежу Гаусмана, чтобы мы тем самым вступили в Европу. Революция заставила нас отдать себе отчет в том, что все мексиканское прошлое присутствует в нашей жизни и что, если вспоминать его больно, то, забывая его, мы от него не избавимся. «Что означают все эти слова? — думал Мануэль про себя. — На какую конкретную реальность они опираются? Кому они нужны? Или их достаточно продумать, произнести, чтобы они претворились в жизнь, обрели осязаемое бытие и проникли во все сердца? Да, это так, это так», — мысленно повторял он вслед за своими словами.