Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

У Артемио Круса немало «предков» в мировой литературе — Артамоновы Максима Горького, Будденброки Томаса Манна, Форсайты Джона Голсуорси. Но, в отличие от европейских романов, где история возвышения и упадка буржуазной семьи прослеживается на примере нескольких поколений, в книге Карлоса Фуэнтеса она спрессована в одну жизнь. Как и первый роман Фуэнтеса «Край безоблачной ясности», так и «Смерть Артемио Круса» с предельной наглядностью отразили убыстренный ход социальных процессов, характерный для развивающихся стран в современную эпоху. «Смерть Артемио Круса» по справедливости единодушно признана одной из вершин современной латиноамериканской литературы. Эта книга по праву заняла почетное место в мировой прозе.

Многое изменилось в Мексике с того времени, как вышел первый роман Фуэнтеса. Четырехмиллионная ее столица стала тринадцатимиллионным мегаполисом, поражающим своей грандиозностью, оригинальностью, великолепием древних и новейших художественных сооружений. Еще более лихорадочным стал ритм ее жизни, еще более напряженными ее социальные конфликты. Интенсивность национального развития Мексики — явление в высшей степени примечательное в современном мире. И в свете этого особенно интересно обратиться к роману «Край безоблачной ясности». В запечатленной молодым писателем картине молодого общества мы увидим истоки тех процессов, которые вывели Мексику за эти четверть века из экзотической провинциальности на арену мировой истории.

Да и сам Фуэнтес за эти годы проделал огромный путь. Никогда не довольствующийся достигнутым, вечно ищущий, он неустанно экспериментировал. Меняющаяся действительность Мексики толкала его на поиски новых тем и новых средств изображения. Эти поиски не всегда приносили победы, и путь писателя не был гладок. Но активное отношение к жизни, постоянное ощущение своей причастности к судьбе своей родины и Латинской Америки, обостренное чувство времени — все это остается характерными чертами его творчества. «Я верю, — сказал Фуэнтес, — в искусство и литературу, которые противостоят действительности, атакуют ее, обнажают, преобразуют и утверждают».

Карлосу Фуэнтесу, выдающемуся художнику слова, уже вписавшему свое имя в историю национальной и континентальной литературы, предстоит совершить еще многое.

Меня зовут Икска Сьенфуэгос

Глэдис Гарсиа (1951)

Там, где пуп луны

Гервасио Пола (1913)

Семья Овандо (1910–1915)

Федерико Роблес (1907–1951)

Норма Ларрагоити (1920–1940)

Родриго Пола (1914–1932)

Старик с желтыми усами

Город дворцов

Икска Сьенфуэгос идет

Либрадо Ибарра (1923–1951)

В субботу ровно в десять вечера

Масеуалли

Высокий, нескладный, весь какой-то разболтанный

Росенда (1911–1935)

Подсчитай

Мехико на озере

Из кабинета Федерико Роблеса

Хищная птица орел

Заляпанный грязью автобус подъезжает к конечной остановке на улице Рамона Гусмана

Пимпинела де Овандо

Лицо каталонского типа, словно вырубленное топором

Пусть исколю себе руку

Отец, мать, бабушка

Paradise in the tropics

В сумрачной галерее окружного суда

Водораздел

— Уедем отсюда, друг

Ортенсия Чакон (1918–1951)

Чтобы взобраться на Нопаль

Фелисиано Санчес (1938)

Череп в день праздника

Мерседес Самакона (1914–1915)

Ползающий орел

Бетина Регулес

Родриго Пола

Край безоблачной ясности

Меня зовут Икска Сьенфуэгос. Я родился и живу в Мехико, Ф. о. Это не трагично. В Мексике нет места для трагедии. Здесь все оборачивается позором. Позорно, что мое происхождение ранит меня, как шип агавы. Позорен мой паралич, мое безволие, окрашивающее каждую зарю в цвет свернувшейся крови. И мое вечное сальто-мортале в завтра. Я вижу мою изрытую порами темную кожу и знаю: жить активной жизнью, действовать, верить — изо дня в день, а не только в дни, выпадающие мне на долю как награда или наказание , — мне не дают силы, таящиеся в глубине, в глубине, в недрах этой долины. Не дает дуэнде Анауака, который не виноградины раскусывает, а сердца, не пьет бальзам земной влаги, а высасывает мозг из костей — вот его вино, не гонится за юрким зверьком, чтобы снять с него пушистую шкурку, а охотится за самим собой в черном месиве искореженных камней с мутными глазками яшмы. Поставленный на колени, увенчанный колючим нопалем, бичуемый собственной рукой. Настигнутый в своей пляске стрелою подъемного крана или бампером грузовика. Убитый на войне или в кабацкой драке в час правды, единственный неминуемый час. Безжалостный поэт, вздернутый на дыбу художник, учтивый босяк, простодушный хитрец, я возношу бессвязную молитву, но она отвергается, как похабный каламбур. Мне всегда приходится горше, чем другим. О, мой путь, мой крестный путь, о котором мне некому поведать, который ставит меня лицом к лицу с богами, не пожелавшими сжалиться надо мной, потребовавшими от меня пройти его до конца, чтобы познать самого себя и себе подобных! О, этот невыносимый путь — кровоточащее золото и жаждущая земля, синкопические ритмы и смутные краски! Воитель, окруженный пустотой, я облекаюсь в панцирь фанфаронства, но в душе рыдаю и не перестаю рыдать, мечась, как зверь в клетке, в поисках услады: родины, женщины, сахарных скелетов, созвучной песни. Мы живем, повернувшись спиною к жизни, из боязни смотреть ей в лицо, слепые к вторжениям нового, раздробленные на куски, которые стонут от отчуждения, разбрасываемые центробежной силой. Мы призваны быть свободными, но свобода ускользает от нас, просачиваясь сквозь сеть перекрестков, на которых выбирают дорогу. И в останки этой свободы мы обмакиваем кисти и усаживаемся на обочине жизни забавляться игрою красок… Мертвый от рождения, ты с самого начала сжег свои корабли, чтобы другие создали эпопею из твоего смердящего трупа; живой и после смерти, ты выкопал слово, подобного которому нам не произнести. Ты остановился, в последний раз озаренный солнцем; потом пришла ошалелая победа, и тебя, недвижимого, опустошенного, захлестнула стихия материального, официального и показного. Но я слышу прорывающиеся сквозь рев моторов и пианол-автоматов отзвуки атабалей, грохочущих в скопище осыпанных драгоценностями гадов. В твоих урнах дремлют змеи истории. В твоих глазах сверкает россыпь тропических солнц. В твоем теле — колючий терновник. Не поддавайся, дружище! Достань свои бичи, отточи свои ножи, будь непреклонен, не давай растрогать себя, не говори, не смотри. Пусть отправляются в изгнание все твои сомнения, вся твоя тоска; каждый день начинай родами. Вдохновляйся тихим, едва слышным перебором струн или скрипом уличной шарманки, который доносится до тебя, как бы освежая и проясняя твою память, вдохновляйся и возрождайся. Возрождайся сам. Твои герои не вернутся, чтобы помочь тебе. Не ведая о том, ты столкнулся со мной на этом плоскогорье погребенных сокровищ. Здесь мы оба живем, и на этих улицах смешиваются наши запахи, запахи пота и пачулей, свежеобожженного кирпича и природного газа, встречаются наши праздные тела, но не наши взгляды. Никогда мы вместе не преклоняли колени, чтобы принять одно и то же причастие; вместе сотворенные, вместе истерзанные, мы умираем в одиночку. Что же поделаешь. Такова судьба. Будем крепиться, дружище. Быть может, когда-нибудь наши руки соприкоснутся. Давай же нырнем в наш город, неизведанный, как лунный кратер, город, собравший в горсть канализационные люки, город, выросший из испарений и миазмов, как кристалл из раствора, город, хранящий все то, о чем мы забыли, город плотоядных утесов, город окаменелого горя, город безмерной скоротечности, город остановившегося солнца, город, горящий на медленном огне, город, стоящий по горло в воде, город, коснеющий в плутовстве, как в летаргическом сне, город со взвинченными нервами, город с кривой улыбкой, город с тремя пупами, издающий тошнотворную вонь, город, возносящийся ввысь и ползающий на брюхе, город молодящийся, в блестках огней, город, стареющий в своей колыбели, где свили гнездо вещие птицы, новый город рядом с изваянием из пыли веков, город на краю огромного неба, город в сияющей грязи, в лоске полировки и сверканье драгоценных камней, город, изнывающий от желания и терзающий струны, город — детище поражения и изнасилования (тайного изнасилования, которое нам приходилось скрывать), город — рынок рабов, вместилище живого товара, город, заряженный яростью, город, оглушаемый трезвоном колоколов, город, куда, как скотина на водопой, стекаются наши братья, истомленные жаждой и покрытые коростой, город, сотканный из амнезии, воскрешенного детства, воплощенного мифа, голодный город, пышный город, сучий город, таящий в себе проказу и холеру. Раскаленный плод. Бескрылый орел. Звездный змей. Ничего не поделаешь. Здесь нам выпало родиться и жить. В краю безоблачной ясности.