Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Еще бы, здесь очаровательно, черт побери, я очарован тобой…

— Тогда приходите почаще. Что же это — только по пятницам. Как будто повинность отбываете.

— Я же тебе сказал, по пятницам я обдуриваю мою старуху, в этот день нам все сходит с рук…

Здесь, в этой долине, окруженной горами, которые высятся, как пустынные замки, в большом городе, приземистом и душном городе, расползающемся, как лишай, и родилась Глэдис. Однажды какие-то лавочники захотели свозить ее на автомобиле в Куэрнаваку, но в Тамплане машина сломалась. Она не имела представления о горах и море; о простой сурепке, о свидании песка и солнца, о твердом кизиле, о первозданной красоте… до чего, должно быть, красиво море… Она была прикована к цементу и дыму, к скоплению блестящих отбросов. Глаза ее были закрыты, всегда закрыты. Наконец, едва держась на ногах от усталости, она добралась до Докторес. Засветила лампаду Ты богатая, а мы бедные; у тебя есть все, а у нас ничего; разве ты не матерь милосердия? горе горькое, а никуда не денешься и легла. Думать о белых слонах, чтобы поскорее заснуть? Жетоны, жетоны, беззвучно падающие на стол. Десять песо. Она уже немного зашибала. У нее сжались зубы. Стара? Тридцать лет. Заезжена? Пусть скажет Бето. Впервые она задумалась о том, что станет с ней, когда она уже не сможет зарабатывать себе на жизнь в «Бали-Аи». Как зарабатывают на жизнь? Завтра утром схожу в какой-нибудь магазин. Интересно, сколько платят продавщице? Надо произвести хорошее впечатление; Лилиана одолжит ей свою лису, а нет, она обойдется собственным кроликом. Где те духи, которые мне подарили у входа в кино? Не жалеть туши для ресниц; нет ничего отвратнее, чем харя безвкусной гринги… Жетоны, жетоны, таракашка уж не может продолжать свой трудный путь… Она лежала, скорчившись, у холодной стены при свете лампады и чувствовала, как у нее немеют ноги, а живот разбухает, разбухает о, царица небесная, сохрани и помилуй чад своих ныне и присно! Чад своих…

Она вышла из модной лавки на проспект. Пошел дождь, сливавшийся с серыми зданиями. Городской дождь. Зараженный запахами. Пятнающий стены, но не уходящий в землю. Минеральный дождь. Он падал со свинцового неба, барабаня по головам, покорно опущенным головам, блестящим от воды и вазелина. Поставщики мексиканского неба — поставщики голов — ждали в безнадежном молчании, прижимаясь к стенам, как приговоренные к расстрелу ждут залпа, который все не раздается. Рядом с дождем — худые и жирные тела, пропитанные испарениями бензина и асфальта, на минуту обратившиеся в мумии. Под дождем — вылинявшие вывески, зевота камней, город, подобный парализованной туче, застарелые запахи очистков и гарначей, продающихся под зелеными тентами, едва слышный шорох шин, обрывки песенок. Небо разверзалось, ничего не даруя, а цемент и мексиканцы ничего не просили: пусть дождь борется с пылью, пусть ветер кусает лица, пусть приходится ждать, прижимаясь к стенам, размякнув от сырости, как хлеб в похлебке, с обвисшими усами, остекленелыми глазами и мокрыми ногами, съежив все свое грязное, вонючее и нездоровое тело, обезображенное фурункулами и бельмами, оцепенев в нише, как вечный идол, сидя на корточках у обшарпанных стен, роясь в отбросах — чего бы погрызть; пусть приходится ждать, как ждут ночи летучие мыши. Ждать, тяготея к первобытной сырости закоулков, где сквозь шум дождя можно уловить сопенье и чмоканье — неужели уединились и обнимаются под дождем? — ждать всеобщего объятия, когда контуры черного небосвода говорят: ты здесь, они там. Глэдис всасывала капли, стекавшие с носа. По щекам ее, как ночные слезы, ползла тушь для ресниц. Кролик вонял. Глэдис подняла руку, чтобы остановить попутную машину.

(— Ну, не дурак? Посмотрите только на него. Вот что значит нарваться на сволочь. Мать его так! Который час? Шесть. Открывают в девять. А льет как из ведра.)

— Вот когда прополощешься, шушваль! — притормозив, проехал велосипедист. Начиналась ночь, ее ночь, ночь, которую предназначали ей ангелы и пустота. Глэдис плелась по проспекту Хуареса. Пахло газом. Где были другие, люди, которых она могла бы любить? Не было ли где-нибудь здесь теплого дома, где найдется место и для нее? Ее родные…

отец был птицелов; он с раннего утра уходил на ловлю, и мать готовила ему кофе, добавляя в него спиртного, а мы приводили в порядок клетки. Жили мы у моста Ноноалько. Меня назвали Гауденсиа. Угораздило же меня родиться двадцать второго февраля! Летом кровля из листового железа накалялась, и у всех закипала кровь. На одной койке спали родители с маленьким, на другой — я с братьями. Я даже не поняла, да так и не узнала, кто из них сделал мне пакость. Но кровля была накалена, и все мы, огольцы, распалялись и уж не знали удержу. Мне было тринадцать… Так вот и начинают. А потом я уж больше их не видела.