Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Идеология Икски, однако, отнюдь не монолитна. В финале романа автор подводит его к кризису, к осознанию бесперспективности косного и жестокого мира старой Теодулы. Икска сам ощущает тупик, куда загнала его приверженность к идее статичности бытия. Она ничем никому не помогла. Но выйти за пределы замкнутого мистического круга он не может. Ему, как, впрочем, и Самаконе, не ясны перспективы будущего. Мы прощаемся с Икской, растерянным, утратившим свою первоначальную таинственную силу. Его единственный удел — стоическая покорность течению жизни: «Здесь нам выпало родиться и жить. Ничего не поделаешь. В краю безоблачной ясности».

В противоречивости Икски, в драме его сознания автор видит некоторые объективно существующие особенности народного сознания в целом. Автор демонстративно сливает голос Икски с голосом анонимной массы мексиканцев, мировоззрение которых, сохранившее множество предрассудков прошлого, не выработало еще отчетливой социальной идеологии.

И Самакона и Икска, два главных интерпретатора так называемой «мексиканской сущности», предстают перед читателем в своей неизбежной ограниченности и в исторической обусловленности своих исканий.

Автор не сводит воедино тезисы всех своих мыслящих персонажей, он предлагает читателям самим задуматься над высказанными идеями. Свою же задачу он видит в том, чтобы представить мексиканскому обществу, как в зеркале, нынешнее его состояние, заставить его вслушаться в его же собственную разноголосицу.

«Две темы всегда привлекали меня к себе: город Мехико, таинственный и отталкивающий, и социальная действительность страны», — сказал Фуэнтес еще в начале своего творческого пути. Обе темы соединились в романе «Край безоблачной ясности».

Мехико — это и место действия, и одновременно коллективный герой романа, что, в свою очередь, определило художественные особенности повествования. Огромность города, «лишенного внутреннего единства и полного чудовищных контрастов», пестрота, многолюдье — все это диктовало автору манеру повествования, беспорядочного, хаотического, то вбирающего в свои рамки всю столицу, то сосредоточивающегося на одной-единственной личности, несущего в своем потоке то абстрактно-философические рассуждения, то напряженные лирические монологи, сменяющиеся бытовыми сценами и экскурсами в историю. «Роман-репортаж», «роман-коллаж», «сплав хроники и фрески» — так пытаются определять жанровое своеобразие книги. Еще труднее определить ее стиль, скорее, здесь надо говорить о принципиальном отказе от единого художественного стиля, о смешении эпоса, лирики, документа.

Читатель не сразу сможет привыкнуть к тому, что рядом с напряженной патетической речью звучит вульгарный жаргон, публицистика соседствует с сочным бытописанием, поэтическими описаниями сновидений, построенными на неясных ассоциациях.

И все же есть одна очень своеобразная стилистическая особенность, характерная для манеры Фуэнтеса, — это изобразительная чрезмерность, изобильность — все то, что принято именовать словом барочность. Теоретик и практик стиля барокко в латиноамериканской литературе Алехо Карпентьер увидел в нем отражение специфики жизни этого континента, «где встречаются все эпохи».

Сосуществование различных пластов — это еще один из характерных факторов мексиканского своеобразия, сформировавшийся особым ходом истории; в последние десятилетия с наступлением интенсивного капиталистического процесса оно приобрело особенно драматические, острые очертания.

Машина прогресса двигалась столь лихорадочно, что на обочине своего пути она оставляла нетронутыми пласты вековой отсталости, нищеты. Материально-технический прогресс не был в силах искоренить пережитки феодализма и даже колониального средневековья; в современной структуре Мексики наслоились разные эпохи и цивилизации. В одном хронологическом срезе сегодняшней жизни встречаются тростниковые лачуги и небоскребы; индейцы, питающиеся соком магея, сохраняющие верность языческим обрядам, и элита, пользующаяся благами новейшей техники и комфорта.

Напластование в Мехико самых разных этнических, исторических, социальных, бытовых, культурных слоев, переплетение самых разнообразных форм сознания — вот что потребовало от писателя дотошной художественной инвентаризации действительности, дотоле еще не находившей литературного воплощения, перенасыщенности изображения.