Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Но ведь в катехизисе сказано, что надо быть целомудренным…

— Тогда почему же родители никогда не хотят говорить об этом? Нет, наверняка это что-то плохое, но раз тебе это запрещают, значит, тут должно быть что-то хорошее. Эта страница потому и пустая, что это ни хорошо, ни плохо, и ты, не подавая виду, только ждешь, что выйдет. А теперь скажи, хочешь играть в это со мной?

Родриго сказал да, и друзья подали друг другу руку, и Роберто заставил его подписать буквой «х» клочок бумаги, и в классе они украдкой переглядывались, когда учитель говорил о надежде, и Родриго вспоминал итальянскую актрису, разлегшуюся на тигровой шкуре, и каждый раз, когда отец Вальес произносил одно из священных слов, Роберто что-нибудь писал на бумажке, которую передавал Родриго: сухой цветок, кошка, кровавый крест. Приходя домой, Родриго садился за стол, на который падал зеленый свет, открывал тетради в клеточку и притворялся, что делает уроки. На самом деле он, лихорадочно роясь в своей небогатой памяти, выискивал новые соответствия магическим словам катехизиса, чтобы на следующий день поразить Роберто своими блестящими находками: святой дух — черный флаг корсара; милосердие — последний ужин моей мышки; теология — черный креп на доме дедушки… С приближением времени ужина у него начинали трястись поджилки, и он грыз карандаш в ожидании той минуты, когда мать, сидевшая в своем кресле у окна, встанет и подойдет взглянуть на его тетрадь. Тогда он наскоро заполнял страницы бессмысленными цифрами и прятал в ранец тайные бумаги.

Так, Икска, мы с моим другом Роберто Регулесом — да, тем самым, — придумали тайную игру, основанную на катехизисе; игру, поглощавшую наше воображение и время и в школе и дома. И мне — не знаю, поймешь ли ты меня, — хотелось вовлечь мать в эту игру, не для компании и не потому, что я рассчитывал на ее понимание, а потому, что благодаря этой игре, в которой участвовали только двое, Роберто и я, игре, которую могли объяснить только он и я и в которую только он и я могли принять других, я чувствовал свое превосходство над ней; не сознавая этого, я жалел мать, жалел за ее старые ботинки, за то, что ее лицо с каждым днем все больше отличалось от лица молодой и изящной сеньоры с фотографии, и мне хотелось подарить ей, даровать эту игру, в которой воплощались все прелести тайны и исключительной привилегии; но мать не подозревала об этом и думала, что она естественным образом властвует надо мной, не спрашивая на то моего согласия, и что я всегда буду частью ее, единственным свидетелем ее повседневной жизни, вечерних часов, которые она проводила у окна в плетеном кресле-качалке с клубком ниток в подоле, и того, как с каждым днем все больше западают ее глаза и она все больше отдаляется от женщины в пышном платье со старой фотографии; и она не интересовалась тем, что занимало меня, а я тем, что занимало ее, но без нее, без ее удивления, без ее открытия, что я создал себе другой, свой собственный мир, игра для меня оставалась незаконченной, неполноценной: мне нужно было посвятить ее в нашу тайну, чтобы она увидела, что я живу сам по себе, не нуждаясь в ней, но она так и не узнала об этой игре, потому что однажды утром…

Отец Вальес, преподававший катехизис, тихонько подошел к Роберто и открыл парту; Роберто с силой захлопнул крышку, защемив ему палец. Учитель, у которого от боли и негодования затряслись гладкие розовые щеки, скрутил ухо мальчику и снова открыл парту; там он обнаружил бумаги с непонятными соответствиями и забрал их. После урока он подозвал Роберто и сказал ему, чтобы тот прекратил эти шалости, не то он пожалуется директору.

— Что будем делать, Роб? — спрашивал его Родриго, когда они шли по улице, где старые вязы осеняли дома из розового камня.

— Увидишь, что я сделаю. Мы этого учителишку втянем в игру.

Неделю спустя всю школу созвали в актовый зал. От мальчиков в knickers [70] и гольфах исходили запахи мыла, кислой отрыжки и еще не разогнанного сна, к которым примешивался запах сосновых парт и свежеочиненных карандашей. В глубине зала возвышались голубой алтарь и статуя девы Марии под белым покровом, усыпанным лилиями. Вошел бородатый директор; его сопровождал, понурив голову, отец Вальес в светском платье. Возня, шутки и пересмешки смолкли: в зарослях бороды директора разверзлась лиловатая пещера.

— Мы собрались здесь по случаю чрезвычайного происшествия. Отец одного из ваших товарищей изобличил вашего учителя в неподобающих поступках, заслуживающих самого сурового осуждения. Я хочу, чтобы сеньор Вальес, прежде чем навсегда покинуть эти стены, перед всеми попросил прощения за свое безобразное поведение. А вы, дорогие дети, я уверен, расскажете своим родителям о безупречной честности дирекции этого коллежа, которая, рискуя потерять в будущем году нескольких учеников, тем не менее сочла своим долгом удовлетворить желание отца семейства…