Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Мануэль Самакона сказал бы тебе, что, если моральная борьба совершается в тебе самом, если ты мыслишь и внутренне чувствуешь себя солидарным с другими людьми, этого достаточно для того, чтобы ты участвовал во всем…

— И ты так думаешь?

— Я думаю… в конце концов сама жизнь тебе подскажет то, что я думаю, а если нет, то и мои слова тебе не помогут.

— Посмотри на мужа Нормы. Он твердо стоит на земле, знает, чего хочет. Он убежден, что работает на благо страны. Достаточно ли делать то же, что он, и чувствовать себя так же, как он? Боже мой, что это за страна, Икска, куда она идет, что можно с ней сделать?

— Все.

— Что все? Как ты умудряешься понимать ее? Где она начинается и где кончается? Почему она довольствуется половинчатыми решениями? Почему отказывается от лучшего, что у нее есть? Какие формулы позволяют понять ее? За что, за что тут уцепиться? Что сталось с ее революцией? Она лишь создала новую группу потентатов, уверенных в том, что они господствуют надо всем, и считающих себя такими же необходимыми, какими себя считали сьентификос.

— В Мексике нет ничего необходимого, Родриго. Рано или поздно тайная и безымянная сила все затопляет и все преобразует. Эта сила древнее незапамятной древности, и в ней, как в зернышке пороха, сконцентрирована взрывная мощь. Эта сила — происхождение, первоисточник. В нем вся суть, все остальное — только личины. Мексика есть нечто раз навсегда данное, неспособное к эволюции. Непоколебимая скала, которая сносит все. На эту первозданную скалу могут наслаиваться какие угодно отложения. Но скала сама по себе не меняется, всегда остается одной и той же.

— Это мне не помогает, Икска, это ничего не решает для меня.

— А твоя собственная жизнь?

— Да, об этом мы и говорили.

У кино «Робле» стояла очередь; Родриго и Икска протиснулись между людьми со скучающими лицами, которые черепашьим шагом двигались к освещенному окошку кассы.

Каждый день в половине восьмого я шел в школу и за квартал до нее начинал волочить ноги и поддавать носком ботинка крышечки от бутылок с пивом и лимонадом. Урок закона божьего внушал мне ужас. Учителя говорили, что это самый важный урок. «Если ты не будешь знать географии, то останешься глупцом, и только; но если ты не будешь знать катехизис, то не спасешься и попадешь в такое место, где всегда будешь один, без мамы и папы, без никого»; а я никогда ничего не знал. По другим предметам можно было хоть в чем-то разобраться самому, хоть до чего-нибудь дойти своим умом; но в законе божьем все было уже установлено, все сомнения отвергались, все пути были закрыты…

— Высшие добродетели?

— Вера, надежда и…

и Родриго умолкал, стыдясь произносить слова, которых он не понимал. За одной партой с ним сидел Роберто Регулес, и однажды он после уроков пригласил Родриго к себе выпить шоколаду. Он жил в доме, окруженном зубчатой стеной, на проспекте Чапультепек, и у него была своя комната, где было полным-полно оловянных солдатиков и толстых тетрадей. Родриго спросил его, что это за тетради, а Роберто ответил, что в них всякие секреты, влез на кровать и достал с полки одну из тетрадей; усевшись на полу, он с самодовольным видом открыл ее, предвкушая удивление товарища.

— Ты сам знаешь, какая скука катехизис. Так вот, на самом деле это не такая уж скука. Как посмотреть, потому что здесь есть кое-какие секреты, — и он раскрыл тетрадь, полную вырезок, религиозных картинок и написанных тушью фраз. — Вся штука в том, чтобы додуматься, что на самом деле значит то или другое, так, чтобы, когда отец Вальес спросит тебя, ты знал, что к чему, и не дал себя провести. Посмотри: вот Надежда. Он показал на страницу, где была картинка с изображением распятого Христа, а рядом с ней фотография одной из актрис итальянского кино. Наверху страницы красным карандашом было написано слово «Надежда», а ниже стояло: «чур, чур, отыди, дьявол, прииде Иисусе».

— Но если Ииисус не придет, что тогда? Либо дьявол сожрет тебя, либо ты перехитришь дьявола, и тогда уже дьяволу кричать: чур, чур, отыди, дьявол, прииде Иисусе, понимаешь? Родриго не понимал и, наклонив набок голову, рассматривал страницу Надежды.

— Ну и тупой же ты. Неужели не понимаешь? Все имеет два смысла, и ты выбираешь тот, который тебе подходит, понял? Смотри, вот Целомудрие.

Это была чистая страница.

— А что значит эта, пустая?

— Тут тоже два смысла. Раз никто не говорит о целомудрии и все замолкают, когда я спрашиваю про него за столом, значит, это что-то плохое и запрещенное.