Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Заходи, латинист. Наступает, как говорится, время тучных коров, дои сколько влезет. Не теряйся только, и, вот увидишь, ты далеко пойдешь. Нахрап — единственное, что нужно, чтобы подчинить себе это племя. Они даже не замечают, что их оседлывают, и не успеешь оглянуться, как ты уже у них на хребте. Им неважно, что ты их погоняешь и обкрадываешь, лишь бы у тебя были красивые бабы и нахрап. Пожалуй, даже если ты поведешь себя как честный человек, они ни в грош не будут ставить тебя, так зачем же идти против суверенной воли народа, а?

он хохотал и выходил попеть с солдатами, сидя на корточках у изрешеченной пулями стены. И вот в апреле тысяча девятьсот пятнадцатого мы заняли позиции перед Селайей.

Икска не прерывал его, только наклонил голову, и в эту минуту ему захотелось стать на место Роблеса, проникнуть туда, где Роблес переставал быть Роблесом-солдатом, Роблесом-адвокатом, безвестным, но честолюбивым, Роблесом-дельцом, умевшим ловить рыбку в мутной воде, Роблесом-банкиром, Роблесом-именитым и становился просто Роблесом, человеком со своей особой судьбой, которую он никому не мог открыть и не мог сменить ни на какую другую. Роблес замолчал. Он уставился в глаза Икски, а тот — в глаза Федерико. Роблес отрешился от себя, от своего тела. Он уронил руки и приподнял густую завесу, делавшую непроницаемым его взгляд. Его взгляд и взгляд Сьенфуэгоса сливались и тонули в текучей магме, магме воспоминаний. Икска не позволил себе пошевельнуться, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Как красноречивый в своей окаменелости идол, он безмолвно призывал Роблеса раскрыть не рот, а глаза, едва прочерченные между тяжелыми веками, и в озарении — озарении памяти — увидеть, воссоздать все те дни, которые он забыл или не желал вспоминать. В глазах Роблеса вспыхнули бирюзовые искорки, как мерцающие огоньки в ночи,

— Майкотте осажден в Гуахе!

тек поток пехотинцев, садившихся в поезд под звуки горнов, грохот сцеплений и шипение пара со своего места в шеренге кавалеристов Федерико различал фигуры генералов Хиля и Обрегона, командовавших войсками они должны были ждать здесь, под Селайей, вильистов, которых своим маневром завлечет сюда Обрегон, когда будет прорвана осада Гуахе, а на равнине под палящим солнцем кишели пешие и конные, меднолицые люди с жесткими усами, в широкополых шляпах, нахлобученных до бровей или сдвинутых набекрень, офицерских фуражках, платках, завязанных на затылке, в заляпанных желтой грязью сапогах глаза, поблескивающие, как стекляшки, в ослепительном свете, сверкающие зубы, лукавые взгляды, яки, роющие волчьи ямы и усеивающие пшеничные поля проволочными колючками вся широкая, выжженная зноем равнина кипела, а они, не двигаясь с места, ждали на солнцепеке в развернутом строю, покуривая крошащиеся сигаретки и принимая котелки с тамариндом и рисом от солдаток, которые, примостившись под брезентовыми навесами, раздували угли в жаровнях, толкли зеленый перец и мешали варево в глиняных корчагах целый день, не слезая с седла в ожидании приказаний, Федерико дымил, склонившись над гривой коня, и следил за набухшими облаками, плывущими по направлению к горам, как разостланные скатерти он ни о чем не думал, ни о чем не гадал; подобранный, напряженный, как сжатая пружина, он был сосредоточен на одном: по первому знаку броситься в бой против войск генерала Франсиско Вильи на пшеничные поля с беззвучным грохотом обрушился ливень в три часа дня поезд пришел назад.

— Вилья бросился к поезду, как только услышал гудки!

— Майкотте прорвался на правом фланге!

— Войска опять сосредотачиваются в Селайе!

Обрегон, грозно хмурясь и топорща усы, соскочил с паровоза и принялся отдавать приказания, проверять, осматривать волчьи ямы, затопленные поля, застывшую в строю кавалерию, колючую проволоку яки в своих красных шейных платках, развевающихся на ветру, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, попрыгали в волчьи ямы и затаились там, по колено в грязи, недвижимые, как статуи святых в своих нишах Хиль отдал приказ пехотным частям расположиться в боевом порядке при свете распухшего предвечернего солнца четко вырисовывались силуэты людей, лошадей и пушек, и передвижение войск было видно как на ладони пехота противника уже заняла позиции напротив сил Обрегона, и вот первая атака вильистской конницы огласила равнину гиканьем и ржаньем заглушая храп лошадей и дзеньканье шпор, из волчьих ям, где засели яки, загремели залпы, сшибая всадников, и тут же из этих сырых святилищ взметнулись штыки, вонзаясь в брюхо лошадей на головы индейцев дождем лилась кровь и валились кишки, а уцелевшие от пуль вильистские конники падали с седел на новые штыки, которые, как указующие в небо железные персты, торчали из всех волчьих ям, рассеянных по полю боя продвигаясь через хлеба, превратившиеся в лагуну, вильисты внезапно застревали, наткнувшись на колючую проволоку, цеплявшую их за ноги, раздиравшую мошонки по воде, рикошетила картечь, оставляя, как след, кровавую пену, пузырившуюся на губах умирающих: в колючем железном силке со стонами корчилась груда человеческой плоти с вечера до утра прокатились одна за другой двадцать семь атак вильистской кавалерии когда солнце взошло высоко, на равнине уже смердело от убитых лошадей; маленький горнист Хесус Мартинес сыграл отбой, и войска Обрегона отошли на исходную позицию новый, казалось неудержимый, натиск Вильи встретил новый отпор коррансистов во главе с кавалерией Федерико Роблес, потрясая мачете и стреляя из пистолета, мчался вскачь сквозь смятые ряды вражеской пехоты; отпущенные поводья хлестали лошадь по глазам, мелькали, как в калейдоскопе, на мгновение окаменевшие от изумления лица, окровавленные тела, брошенное оружие, поднятые руки; с головы Федерико слетела фуражка, волосы ерошил ветер, хотя утро было безветренное, — от сумасшедшей скачки, и он, с проснувшимся честолюбием, чувствовал в этом ветре веяние славы; с быстротой мысли он опускал мачете на головы солдат Северной дивизии, раскалывая черепа, липкие от пота и крови; разгоряченный, в каком-то сладострастном исступлении, сжимая ногами бока коня и впившись зубами в уздечку, Роблес размахивал мачете и стрелял, не обращая внимания ни на грохот вильистских пушек, ни на предсмертные стоны — последнее прощание, которое никто не слушал под подковами лошади Роблеса скрипели пустые бурдюки вильистской пехоты перед ним были только спины бегущих он, гарцуя, вернулся в лагерь, где заливались рожки и уже тянуло дымком от жаровен, — знак окончательной победы, возвращения живых в последний раз окинул взором поле боя под Селайей хлеба, где гимном звучал шелест колосьев под дуновением вечернего ветра; дымящиеся туши лошадей; переплетение рук и ног, недвусмысленные ласки трупов, сведенные смертной судорогой пальцы, высовывающиеся из лагуны с колючей проволокой, закатившиеся глаза, изрешеченные солнцем, и раскрытые рты, казалось, поющие прощай фигура Альваро Обрегона возвышалась среди свежих войск, двигавшихся к лагерю по оплодотворенной равнине Федерико рысцой поехал к своим он опустил глаза и посмотрел на свои ладони, на линии рук, оттененные кровью и грязью пусть всегда будет так, свисти в ушах, хлещи меня, ветер, и пусть мои руки всегда будут такими как мерцающие огоньки в ночи. Не прошло и двух минут между двумя взглядами. Роблес очнулся, вспомнил, что у него есть тело, манера держаться, способность двигаться: