Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Икска! Да ведь мы уже три года…

— Садись. Проедемся.

Родриго поехал дальше по Инсургентес. Возле него сидел иной Сьенфуэгос, не тот, какого он знал: он был небрежно одет, в рубашке без галстука, и черты его лица, которое раньше походило на маску, неизменно сохраняя выражение жадного внимания, утратили прежнюю жесткость, но Родриго чувствовал, что дело не только в этом, что Сьенфуэгос переменился и в более глубоком смысле. Икска провел рукой по кожаной обивке «ягуара».

— Совсем другое дело, не то что та комната на улице Росалес, — сказал наконец Икска, когда они подъехали к перекрестку улиц Чапультепек, Оаксака и Инсургентес, где с рекламы сигарет «Ралей» им улыбалось плоское лицо курильщика, выпускающего дым изо рта.

— Куда тебя подвезти? — спросил Родриго, надевая перчатки, пока машина стояла перед светофором. Был декабрь, дул слабый, но режущий ветер. В небе сверкали звезды.

— Куда ты едешь?

— Домой, в Педрегаль-де-Сан-Анхел. Но я могу отвезти тебя куда хочешь.

— Мне все равно…

— Как твоя жизнь? — спросил Родриго, трогаясь с места.

— Ничего. А как твоя?.. Угости меня сигаретой.

Родриго достал пачку из кармана теплого пальто и нажал кнопку электрозажигалки. Икска затянулся и замигал глазами от дыма.

— Теперь ты стал тем, кем хотел стать, правда? Мне приятно это видеть.

— Что ты имеешь в виду?

— Твой успех, твои деньги, твою супругу. Это совсем не то, что было в ту пору, когда я нашел тебя полумертвым в комнатушке на улице Росалес, где были закрыты окна и полно газа…

Родриго весело засмеялся. Что сталось с его исповедью, написанной на серых четвертушках бумаги, которые он заложил между страниц Пио Барохи? Теперь он с удовольствием прочел бы их Икске. Но, покидая комнату на улице Росалес, он прежде всего решил ничего не забирать оттуда, бросить все и сказать привратнику, что он может располагать кроватью с латунными спинками, его одеждой, чайником и чашками, Барохой и исповедью. Маленький демон, комфортабельно устроившийся под его новым, элегантным платьем, начал нашептывать ему, требовать от него, чтобы за отсутствием этих четвертушек бумаги он еще раз разыграл перед Сьенфуэгосом то, что было описано на них.

— Газ! Успех! Моя супруга! Деньги! — засмеялся Родриго, снова останавливаясь перед светофором на проспекте Альваро Обрегона. — Конечно, никто не жалуется, но… разве я не живу и той, другой жизнью? Ты думаешь, Икска, что нельзя быть одновременно тут и там? Ты так думаешь? Ты думаешь, новая жизнь уничтожает, перечеркивает прежнюю?

— Твоя новая жизнь должна перечеркнуть предшествующую…

— Глупости! — Машина рванулась с места. — Глупости, и больше ничего! У тебя всегда в запасе готовые формулы, Икска! Надоела эта? Вот вам другая! До чего просто, черт побери… Ну, а ты, со своими тайнами и своим неведомым прошлым, что ты? Ты можешь оставаться в стороне, на том берегу, и, зажав нос, смотреть на человеческое стадо, мысленно распоряжаясь судьбами других!

— In vino veritas [207].

— Иди ты к черту! Должно быть, ты… сволочь по натуре или уж не знаю кто… только этим можно объяснить твое пристрастие играть людьми…

— Играть людьми?

— Да! Только этим можно объяснить… что ты скрыл от сына смерть его матери, что…

— А это было важно для тебя?

— Было ли это важно для меня? — Родриго подумал о Росенде, единственном человеке, которого ему было бы действительно важно иметь свидетелем своего процветания и успеха. А Норму? Норму нет. Норма уже была свидетелем в тот вечер, когда они вдвоем вышли из «Никте-А». Там Норма кончилась для него, втайне подумал он не без стыда и вместе с тем не без желания признаться в этом. Но Росенда никогда не была свидетелем. Ему уже с трудом удавалось восстановить в памяти облик матери; он скорее ощутил на мгновение пыльный ветер или сгустившийся запах, чем представил себе ее во плоти. Нескончаемая цепь светящихся реклам и цветных фонарей — приближалось рождество — опутывала Авенида-де-лос-Инсургентес. — Нет, не знаю… Если иметь в виду ее саму по себе, то, пожалуй, нет… Мне было важно… то, что она так и не узнала, понимаешь? так и не узнала, кем я хотел быть, а знала только, кем я был в данный момент, в каждом отдельном случае… Знала только, что я хорошо берусь за дело, но ничего не довожу до конца, пытаюсь показать себя и проваливаюсь. А я все-таки показал себя, да еще как! И скажу тебе в лицо, Икска, плевал я на твои поучения, черт побери!

Произнося эти слова, Родриго сам сомневался в их правдивости. Ему не к чему было подлаживаться к Икске Сьенфуэгосу, его новая жизнь требовала определенного отношения к другим — такого отношения, которое прежде всего избавляет от надобности объясняться и оправдываться. И тем не менее…