Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Ты имеешь в виду Лазаря? — скроив карикатурно-умильную физиономию, спросил Сьенфуэгос.

Все трое засмеялись. Самакона снова нахмурился.

— Лазаря. В его подсознании живет убеждение, что, когда он снова умрет, он снова воскреснет. Он может быть вероломным или своекорыстным, может совершать какие угодно преступления с уверенностью, что через несколько дней после смерти он вернется совершать новые преступления: никто не призовет его к ответу. Лазарь не умрет на земле. Но он окончательно умер для неба. Он не бессмертен: вечная жизнь на земле есть отрицание бессмертия. Воскресший уже не спасется, потому что он не может ни от чего отказаться, потому что он не свободен, потому что он не может грешить.

— Но ведь вы требуете, чтобы человек от чего-то отказывался, и при этом выдвигаете условие, чтобы он ничего не имел. Почему же? И объясните не спеша, — пробурчал Роблес.

— Потому что различие между нами и Лазарем состоит в возможности вины; у него нет этой возможности, а у нас она есть. Он уже не может взять на себя чужое горе или чужую вину: он наглухо отгорожен от жизни, для него ничто не имеет значения, кроме парализующего знания собственной судьбы. — Подошел официант с настороженным и в то же время сонным лицом. Роблес спросил теуакан. — Таким образом, он не может уподоблять свою судьбу судьбе себе подобных. Вы меня понимаете, лисенсиадо? Отказаться от чего-то можно, во-первых, когда имеешь все, и тогда от этого мало что выигрываешь, и отказ может обернуться тоской, сожалением и сомнением. Мы утрачиваем место среди равных себе. Они остаются там, мы оказываемся здесь. Но отказаться от чего-то, когда у тебя нет ничего, можно, только взяв на себя горе и вину уже не равных тебе, а тебе подобных. Это единственное богатство, которое остается у нас с момента нашего отречения до нашей гибели. Лишившись всего, что нам принадлежало, мы можем только жить с другими, ради других. И вопрос, который я хочу задать вам, лисенсиадо, состоит в следующем: откажетесь ли вы от всего, чтобы тосковать об утраченном, или чтобы в конце концов отказаться даже от тоски, чтобы сбросить с себя шкуру своей фальсифицированной индивидуальности и голыми нервами ощутить слезы и кровь других мексиканцев?

Роблес молча глядел на грязный стол. Им овладело чуждое всей его житейской логике неуловимое чувство проникновения в какую-то тайну, и это чувство, казалось, излучали глаза Мануэля Самаконы. И не смысл произносимых Самаконою слов был важен для Роблеса — их поток как бы увлекал его в иную сферу, где такие же, навсегда забытые им глаза тщились восстановить его собственный былой облик. Словно в лицо ему бросилась свинцовая кровь, оно стало вдруг пепельно-серым. Он едва расслышал сопровождаемые смехом слова Икски:

— Дорогой Мануэль, вся эта концепция хороша, пока она опирается на понятие личности, способной воспринимать и порождать искупление, вину и так далее. Но я не вижу, какой смысл может она иметь в стране, где не существует личности, а существует нечто другое — воздух, кровь, солнце, копошение безымянной массы, магма из костей, камней и злобы, что угодно, только не личность.

— Тогда эта страна во власти сатанизма… — промолвил Самакона.

Сьенфуэгос снова засмеялся, сощурив свои желтые глаза.

— Во власти сатанизма! Я серьезно говорю, Самакона, а не как средневековый мифоман…

Самакона с такой силой ударил кулаком по столу, что расплескал теуакан банкира. Роблес не сводил с Мануэля до дрожи напряженного взгляда.

— Я говорю о реальных вещах. Я говорю о распаде, о бесконечном рассеянии человеческого единства, доходящем до такой степени, когда уже недостижимы ни любовь, ни сострадание, ни даже самосозерцание, потому что сама человеческая личность лишена всякой цельности, атомизирована, когда не остается места не только для жизненной связи с любимым существом, но и для простого признания жизни других. Эта фиктивная жизнь, признающая только себя самое, и есть сатанизм.

Его темные, глубокие глаза, метавшие молнии на собеседников, отвергали застывшую улыбку Сьенфуэгоса. Мануэль помолчал, поморгал, и взгляд его прояснился. Подошел официант, потряс рукой в знак проклятия, и вытер тряпкой пролитую минеральную воду.

— Поэтому я хочу знать, что означает коловращение, о котором ты говоришь, в чем его смысл… Какой толк знать, что это стихийное коловращение существует. Я хочу знать смысл копошения этой безымянной массы, кипения этой магмы из крови и злобы, которую, по-твоему, представляет собой Мексика.